Вот и воя история, а на то, что мы с Колей Хандогиным сейчас немного чаще, чем другие, смотрим под ноги, на это не стоит обращать внимания.
Борис Цацко
ЧЕРТЫ ЛЕНИНГРАДСКОГО ХАРАКТЕРА
Записки военного корреспондента
О КРАСОТЕ СОЛДАТСКОЙ
В один из блокадных дней в полевой госпиталь прибыл командующий армией — обходил палаты, беседовал с солдатами и офицерами. Он остановился возле койки, на которой лежал коренастый, широкоплечий парень с большими крепкими руками.
— Здесь у нас сержант Василий Мокин. Герой! — с некоторой торжественностью в голосе доложил начальник госпиталя. — Скоро на выписку.
«Мокин… Мокин…» Генерал вспомнил смельчака, которому несколько месяцев назад вручал орден перед строем. О подвигах отважного пулеметчика много говорили на фронте, писали в дивизионной газете, в армейской. И как «языка» на себе принес, и как в одном бою больше тридцати фашистов уложил, и как поймал гранату, брошенную гитлеровцем, да тут же швырнул ее обратно с возгласом: «Возвращаю с благодарностью!» Трижды был ранен Мокин, но раны храбрых заживают быстро, и он снова возвращался в строй, в свою родную часть.
Теперь нельзя было без горечи и боли смотреть на обезображенное, в рубцах и шрамах, лицо Василия.
— Не узнали, товарищ генерал, — мрачно сказал сержант. — Теперь я и сам себя не узнаю. Красоты маловато.
— Ты — солдат, — мягко ответил командующий. — Твоя красота — в том, что ты жизни своей не жалеешь для народного счастья. А все остальное само приложится.
— Как же, приложится, — тихо повторил Василий, и на его лице появилась гримаса. Видимо, он пытался улыбнуться.
— А до войны кем работал?
— Каменщиком он был, товарищ генерал, — включился в беседу один из раненых. — Тут приезжал из воинской части старый друг Василия, гостинцы ему привозил, так говорит — на стройке, бывало, за ним никто поспеть не мог. Медведем звали за силу. И за красоту девушки очень уважали.
Командующий тепло попрощался с Василием и его товарищами. В другие палаты заходить не стал, а прошел прямо в кабинет начальника госпиталя. И все сопровождавшие его втиснулись туда же.
— Может, и правильно переживает сержант? — задумчиво сказал генерал. — Мало ему душевной красоты. Надо, чтобы такой геройский парень и лицом был хорош. Кончится война, вернется он в родные места, будет новые дома строить. Пусть все на него заглядываются. — Он помолчал и продолжил: — Умеют ведь медики такие операции делать. Пластические, что ли. Может, и ваши хирурги Мокина отремонтируют, чтоб еще красивее стал, чем до ранения. Попробуйте.
Командующий уехал, оставив врачей в смятении. Он, правда, сказал: попробуйте. Но кто же не знает, что просьба генерала равносильна приказу.
Через два дня начались ожесточенные бои, и об этом эпизоде мне пришлось забыть. Лишь месяца через три попал я в тот же госпиталь.
— Чем завершилась тогда история с сержантом Мокиным? — спросил я знакомого хирурга. — Как он выглядел после пластической операции?
— Какая, к дьяволу, операция, — чертыхнулся врач. — Ничего не было. Когда мы сообщили сержанту, что ему придется задержаться в госпитале, он только замахал своими огромными ручищами. А потом сказал: «Правильно говорил командующий: не в красоте счастье. Главное — врага бить покрепче, поскорее прогнать его с нашей земли, остальное само приложится. А девушки… Пусть полюбят и в рубцах. Стыдиться мне нечего». И вскоре выписался. А спустя неделю отличился в жарком бою и был представлен к новой награде.
Не знаю, где ты теперь, гвардеец Василий Мокин? Только уверен, что любят тебя и со шрамами на лице — боевыми отметинами мужества и отваги.
И если начинают при мне спорить, выяснять, в чем подлинная красота человека, я вспоминаю сержанта Василия Мокина.
Я ГОВОРЮ ВОВЕ…
Была в суровые военные дни у бойцов Ленинградского фронта особая тема разговоров — о детях блокадного города. Каково им там, в кольце окружения, под фашистскими бомбами и снарядами?
А питомцы детских садов по нескольку раз топали ночью в бомбоубежища, стараясь не плакать, рисовали танки и самолеты, а каждого военного первым делом спрашивали: «Сколько ты убил фашистов?»
В те дни кто-то привез на фронт историю об устной анкете, которую провели среди семерых малышей: кем они хотят быть? Шестеро заявили: моряками, летчиками, танкистами. Седьмой ответил категорически — поваром…
Сохранилась в моем блокноте и такая запись.
«Маленькая девочка рассказывает: «Бабушка стала меня кормить и спрашивает: «А что ты, Ниночка, любишь больше всего?..» Я отвечаю: «Конечно, отбой воздушной тревоги». Бабушка говорит: «Правильно, правильно. Я тоже… А теперь, знаешь что, оставим-ка мы этот кусочек хлеба на вечер — больше сегодня не будет». Я только собралась заплакать, а бабушка вдруг подняла руки и замолилась: «О господи! Мне бы еще дожить до такого счастливого дня, когда ты будешь снова капризничать и от еды оказываться…»
Из уст в уста передавались тогда короткие ребячьи диалоги — своеобразные отклики на грозные события. Мой блокнот сохранил некоторые из них.
«Я говорю Вове:
— Ты будешь немецкий бомбардировщик.
А он:
— Не буду.
А я ему:
— Ты не плачь, Вова. Ты только временно будешь немецкий бомбардировщик, а потом будешь советский бомбардировщик».
«Видишь, какую мне папа куклу прислал. Буду беречь ее как зенитку ока».
«Мне теперь стало веселее в квартире: мы весь день вдвоем с Женей. Ее к нам эвакуировали с улицы Стачек».
«А по-моему, Петька, на мосту нечего бояться артобстрела. Это когда еще фашист прицелится в мост. А в воду снаряд упадет — только забрызгает. Вытрись — и иди дальше…»
ПИСЬМЕЦО
Знаете ли вы, друзья, чем бывала для фронтовика весточка из тыла, особенно — приятная весточка? Письмо из дому не только разжигало желание крепче громить врага, но и придавало силы, чтобы сделать это скорее.
В одной из центральных газет как-то привели имя и фамилию боевого разведчика, не получающего писем, указали номер его полевой почты. И пошло-поехало. Вскоре вручили ему пачечку корреспонденции, потом пачку, потом письмоносец высыпал ему целую сумку, затем стали приносить весточки неизвестных друзей мешками. Всего прибыло более десяти тысяч посланий — так горячо откликнулись люди на короткое газетное сообщение.
Разные шли письма на фронт, и, вероятно, о многих можно было бы рассказать интересные истории.
Как и другие ленинградские работницы, отправила на фронт письмецо и Марья Васильевна, подписалась: «Маша». Шел этой Маше 68-й годок. Но она не собиралась сдаваться. От эвакуации отказалась. Законно гордилась тем, что сыновья и внуки на фронте, а ее труд пригодился в осажденном городе. В домоуправлении теперь частенько обращались к ней. Не одному дистрофику помогла она закрепиться на этом свете — приносила хлебный паек, топила, убирала. И все — безвозмездно. Или, как сказали бы сегодня, на общественных началах.
Ответил на письмо Марье Васильевне сержант Георгий Захаров. Спасибо, мол, за теплую весточку, только хотелось бы поподробнее узнать, с кем имею честь… Хотя тут же сержант добавлял, что и так ясно себе представляет Машеньку. «Лет девятнадцати от роду, стройная, как все ленинградки, голубоглазая и вообще красивая». Подписался он: «Геша».
Марья Васильевна решила не разочаровывать романтичного Гешу. Сообщила, что он угадал и возраст ее, и стройность фигуры, и даже цвет глаз. А насчет красоты ей трудно определить — при встрече сам убедится.
Короче говоря, влюбился наш сержант заочно в свою Машу. Писал ей часто, сообщал о боевых успехах. Получал ответы, еще больше разжигавшие его любопытство и нетерпение, — Марья Васильевна не зря слыла шутницей. А однажды, после того как группа Георгия Захарова взяла «языка», получил сержант однодневный отпуск в Ленинград.
