— Нам не хватает лекарств, но американцы привезли еще, — объяснила монахиня. — Мы дали вам морфий.

Шарлотт-Энн как будто не слышала ее. Она помнила, что должна сказать что-то очень важное, но ее мозг затуманивало мягкое, пушистое облако. Ей было так хорошо. Всякий раз, как женщина начинала что-то вспоминать, мысль играючи уносилась прочь, и Шарлотт-Энн не удавалось сосредоточиться.

— У вас все будет хорошо, княгиня, — ободряюще улыбнулась ей монахиня и пожала ее пальцы. — Мы молились о вас, княгиня. Все наши молитвы с вами.

Шарлотт-Энн попыталась заговорить. Слова рождались у нее во рту, но с губ не слетело ни звука.

— Не молитесь обо мне, — попыталась она сказать. И тут воспоминание, все время ускользавшее от нее, неожиданно всплыло и стало очевидным. Слеза выкатилась у нее из уголка глаза. — Я… не… нуждаюсь… в ваших… молитвах… сестра. Но… я знаю… кое-кого… кто… нуждается.

Шарлотт-Энн неожиданно вынырнула из омута забытья.

Несмотря на постоянную боль, раскаты грома и шум льющегося дождя, она то проваливалась в сон, то просыпалась. Женщина не представляла, сколько времени она проспала. «Достаточно долго», — сообразила Шарлотт-Энн. За это время ясное небо, которое она помнила, затянула тучами сильная буря. Чуть повернув голову набок, Шарлотт-Энн смотрела на мир сквозь полуопущенные ресницы. Монахиня склонилась над ней, ее свежее розовое лицо, обрамленное белым чепцом, светилось в теплом желтом свете. Шарлотт-Энн слабо улыбнулась ей.

Как только сестра поняла, что княгиня проснулась, она постаралась стереть с лица озабоченное выражение и попыталась ободряюще улыбнуться. Шарлотт-Энн перевела взгляд дальше. Доктор, осматривавший ее раньше — это она смутно помнила, — стоял к ней спиной. Священник, прижавшись лицом к оконному стеклу, пытался хоть что-то увидеть в темноте, пронизанной ливнем.

Шарлотт-Энн с усилием подняла голову. В ее лице не было ни кровинки.

— Она умирает, — услышала женщина голос доктора.

Священник отвернулся от окна, его сутана водоворотом заструилась вокруг ног. Он печально покачал головой.

— Мой… ребенок, — попыталась сказать Шарлотт-Энн. Она смотрела на монахиню. — Мой… ребенок. Его… нашли?

Сестра ласково ей улыбнулась. Она склонилась над ней и отвела в сторону упавшую на лицо влажную прядь волос.

— Постарайтесь не разговаривать, — прошептала Мария-Тереза.

Шарлотт-Энн посмотрела на нее и негромко застонала, уверенная, что ее девочка умерла.

— Она умирает, — повторил доктор. — Я больше ничего не могу сделать. Все теперь в руках Господа.

Священник снова отвернулся к окну, молитвенно сложив руки.

Она умирает.

Отдаленный отзвук произнесенных слов ясно донесся до слуха Шарлотт-Энн. Она закрыла глаза, стараясь заглушить этот голос, настойчиво, словно пластинка, снова и снова повторявший эти два слова.

Она умирает.

Она умирает.

Сестра Мария-Тереза тихонько молилась, только изредка с ее губ срывался отрывистый шепот.

Она все еще сидела рядом с кроватью Шарлотт-Энн в келье настоятельницы. Прошло уже два с половиной дня с того момента, как княгиню принесли в монастырь, и с тех пор ее состояние не изменилось. Казалось чудом, что она все еще жива.

Мария-Тереза связывала это с действием молитв, возносимых ею Господу. Она молилась за княгиню, за всех раненых и умирающих, за всю несчастную, разоренную Италию. Монахиня не могла уснуть, пока продолжались бомбардировки, а теперь ей все время приходилось ухаживать за ранеными, но, как ни странно, ей совсем не хотелось спать. Ее тело отяжелело, но разум оставался ясным. И это тоже было чудом. Словно Господь наделил их всех невиданной силой, чтобы перенести эту трагедию. Даже во время молитвы ее веки не опускались, и она не сводила глаз с распростертой на кровати раненой княгини.

Мать-настоятельница неслышно вошла в келью и положила руку на плечо сестры Марии-Терезы.

— Как она, сестра? — негромко спросила аббатиса.

Монахини подняла голову и увидела, что обычно невозмутимое лицо настоятельницы стало печальным и измученным.

— Все так же, матушка, — прошептала Мария-Тереза.

— Мне кажется, это даже больше того, на что мы могли надеяться. Она в руках всемогущего Господа. На все Его воля. — Настоятельница кивнула и постаралась улыбнуться. — Не хотите ли отдохнуть немного, сестра? Кто-нибудь заменит вас. Впереди долгая ночь и еще более долгий день.

— Нет, благодарю вас, матушка. Со мной все в порядке. Может быть, немного позже, когда я буду в этом нуждаться.

— Благослови вас Бог, сестра. Я горжусь вами. Вы отлично держитесь.

Сестра Мария-Тереза промолчала.

Аббатиса склонила голову к плечу.

— А это что там за шум?

Обе женщины прислушались. До них донеслось многоголосое пение. Сестра Мария-Тереза поднялась со стула.

— По-моему, это снаружи, — заметила она.

Монахини подошли к окну и выглянули в темноту ночи. Посреди деревни горел костер, огонь осветил их лица розоватым отблеском.

— Повсюду факелы, — заметила сестра Мария-Тереза. — И эти песни… Похоже, там что-то празднуют. — Она посмотрела на настоятельницу.

— Может быть, и праздник или еще одна трагедия, — сурово промолвила та. — Как бы то ни было, эти песни не кажутся веселыми. Мне страшно подумать о том, что там может сейчас происходить.

Из выложенного камнем коридора донеслись возбужденные голоса и привлекли внимание Шарлотт-Энн. Приглушенный гул поднимался из долины внизу, проникая в крошечную комнату и в ее сознание. Она была слишком слаба, чтобы двигаться или говорить, но в полудреме ее слух стал очень острым. Любой звук, любой шум, даже слабый отдаленный шорох громко отдавались у нее в ушах.

— Так сказала мать-настоятельница, — послышался неуверенный слабый женский голос. — Раненых все несут и несут, а внизу совсем не осталось места. Мы должны разместить их в наших спальнях.

— Здесь, сестра? — Этот голос звучал громче и грубее.

Шарлотт-Энн сразу сообразила, что он принадлежит санитару.

— Нет-нет, не сюда. Это келья настоятельницы. Княгиня должна быть одна.

— Даже после поражения фашистские княгини живут, как королевы, — недовольно проворчал один из мужчин.

Монахиня проигнорировала его замечание.

— Кладите его в эту комнату. Теснее ставьте кровати.

Грохот подбитых гвоздями ботинок заполнил коридор.

— Что происходит? — поинтересовался мужской голос.

Шарлотт-Энн он показался знакомым. Она не знала, где слышала его раньше, но казалось, это было уже после того, как туман бреда надвинулся на нее.

— Вся деревня посходила с ума! — задыхаясь, прокричал кто-то. — Если это не остановить, то начнется безобразный бунт!

— Но почему? Я думал, что туда вошли союзники. Предполагается, что они должны поддерживать порядок.

Откуда-то издалека донеслись автоматные очереди.

— Видишь? Послушай! Даже американцы не могут этого остановить! Народ рассвирепел!

— Я не понимаю. Мне казалось, что все позади. Сражение продвинулось к Монте-Кассино.

— И я так думал. — Мужчина невесело рассмеялся. — Но то, что ты слышишь, это не звуки боя. Это толпа. Судя по всему, в деревню вернулся князь Луиджи ди Фонтанези, правая рука Муссолини. Они его отловили, когда он пробирался домой пешком, переодетый в крестьянское платье. Местные убили его и повесили вниз головой посреди площади. И… я боюсь, что это не для ваших ушей, сестра.

Торопливые шаги монахини, шум ее платья скоро замерли вдали.

— Ну, что дальше? — возбужденно поторопил санитар своего собеседника.

— Они отрезали ему член и яйца, вот что, — прошептал тот, — и засунули их ему в рот!

Сестра Мария-Тереза, спокойно сидевшая в своем кресле, слышала этот ужасный разговор. Ее рука медленно поднялась, и она перекрестилась.

— О Господи! — прошептала монахиня в ужасе от того, что подобные вещи обсуждаются в святом месте. Потом она быстро повернулась, чтобы взглянуть на Шарлотт-Энн, молясь, чтобы княгиня все еще спала.