Элизабет-Энн была разгневана, но не могла позволить себе такую роскошь, как поддаться эмоциям.

— Генри, — заговорила она, — то, что случилось, трагедия, но в ней нет вины Дороти-Энн, и ты об этом знаешь. Если кого и можно ругать, так только Анну. Доктор предупреждал ее, но она игнорировала его совет. Жена ведь даже не сказала тебе, какой опасности подвергает себя.

Генри резко взмахнул рукой и отвернулся.

— Не могу поверить, что ты можешь говорить такое, — с гневным отвращением произнес он.

— Что ты хочешь сказать?

— Как ты можешь говорить подобным образом об Анне… Осуждать ее! Ты ведешь себя так, словно она ничего не значит, словно ты думаешь только об этом ребенке!

— Только девочка теперь и имеет значение, Генри, — грустно отозвалась Элизабет-Энн. — Она твоя дочь и моя правнучка. Дороти-Энн — наше живое наследство. Все остальное принадлежит вчерашнему дню. А Дороти-Энн — день сегодняшний. Малышка — это все, что мы имеем. Не упусти этого, Генри, не надо жить прошлым. Что ушло, то ушло. Тебе придется оставить прошлое позади.

— Ну конечно. — Внук горько засмеялся. — Целовать ее на ночь. Рассказывать сказки. Баловать.

— Да, Генри. Именно это я имею в виду.

— Никогда, — прозвучал ледяной ответ. — И… я ничего не могу с этим поделать.

Ужасные слова, произнесенные со странной горячностью, обнажили неприятную правду. Элизабет-Энн покачала головой и поджала губы. Ее ошеломило сознание того, что Генри никогда не изменится. Он не может сделать этого. Внук не просто игнорировал свою дочь, не просто оставался к ней равнодушен, он ненавидел ее. После смерти Анны пораженный горем Генри настолько «накрутил» себя, что в его сознании Дороти-Энн превратилась в своего рода злодейку. И теперь он цеплялся за эту мысль, ставшую основой его душевного здоровья. В этом был смысл его жизни. Не найдя в себе сил взглянуть правде в лицо, не смирясь с потерей, Генри мог жить, только переложив на кого-нибудь вину за случившееся, на бесчеловечного дьявола. Этим дьяволом он считал свою дочь.

И теперь Элизабет-Энн поняла почему. Для Генри Дороти-Энн стала не только символом смерти, но и живым свидетельством того, что он тоже смертен. Генри считал себя непобедимым, способным ответить на любой вызов. Но ту битву, которая действительно имела значение, он проиграл, и проигрыш низвел его до уровня простого смертного. Смерть победила, и в этом он винил ребенка.

— Генри, — мягко попросила Элизабет-Энн. — Неужели ты не можешь забыть прошлое?

— Забыть? — недоверчиво переспросил он. — Забыть. — Внук снова повернулся к ней, но в его глазах горел такой огонь, что женщина испугалась. У нее не осталось больше сил бороться с ним. — Запомни только одно, бабушка, — прошипел он. — Ты можешь натягивать вожжи здесь, но я не позволю тебе командовать в моем доме. Твоя власть кончается здесь, в корпорации «Отели Хейл». Моя жизнь принадлежит только мне. — Генри развернулся и направился к двери. Уже держась за ручку, он холодно закончил: — И раз уж этот ребенок существует, можешь забрать его себе. Я бы предпочел никогда больше девчонку не видеть.

С этими словами Генри вышел, стрелой пролетел через приемную и даже не оглянулся.

Элизабет-Энн закрыла лицо ладонями. Она выглядела ужасно старой, словно все прожитые годы неожиданно обрушились на нее.

Дороти-Энн вертела головой, оглядываясь по сторонам, смущенная таким уходом отца. Она посмотрела на Нэнни, но ха стоически хранила безучастное выражение на лице. Миссис Голдстайн продолжала печатать, словно пытаясь продемонстрировать, что не случилось ничего необычного.

Наконец Нэнни встала с дивана.

— Пойдем, дорогая, — нежно сказала она, беря Дороти-Энн за руку. — Мы можем снова войти к прабабушке.

Они вместе направились в кабинет к Элизабет-Энн. Но, бросив взгляд на пожилую женщину, Нэнни нахмурилась и выпустила руку девочки. Элизабет-Энн нетвердо покачивалась, потом начала медленно падать. Гувернантка кинулась вперед, старясь подхватить ее. Нэнни уложила пожилую женщину на пол и расстегнула узкий воротник блузки.

Обернувшись, она крикнула:

— Миссис Голдстайн, срочно вызовите «скорую»!

В приемной стук пишущей машинки резко оборвался. Миссис Голдстайн вскочила со стула. Выглянув из-за двери, она прижала руку к груди и, не теряя ни минуты, бросилась к телефону.

Дороти-Энн спокойно стояла у двери, разные картины вихрем проносились у нее в голове. Она не знала, что произошло, понимала только, что ее прабабушка и папа серьезно поругались.

И вот теперь ее прабабушка неподвижно лежит на мягком синем ковре.

Дороти-Энн стало невыносимо страшно, ее бил озноб, и она тихонько заплакала.

Пока они дожидались приезда «скорой», миссис Голдстайн не отходила от телефона. Элизабет-Энн не случайно наняла Натали Голдстайн, годами тренировала ее и платила по-королевски — пятьдесят пять тысяч долларов в год. Она считала, что это не так уж и много за те услуги, которые могла оказать ее секретарша. И именно сейчас миссис Голдстайн доказывала, на что она способна.

Первым делом она позвонила терапевту, многие годы лечившему Элизабет-Энн, доктору Вартану Дадуряну. Тот не стал попусту тратить драгоценное время.

— Сделайте так, чтобы ее отвезли в клинику Колумбийского университета. Я встречу вас там. — И он повесил трубку прежде, чем миссис Голдстайн успела поблагодарить его.

Потом попыталась найти Генри, но тот оказался куда более крепким орешком, чем она предполагала. За те несколько минут, что прошли после того, как он молнией вылетел из кабинета Элизабет-Энн, Генри успел уже покинуть здание.

— Он отправился на ленч. И, насколько мне известно, у него не назначено никаких встреч после обеда, — сообщила его секретарь Руби Шейбер. — Я не знаю, когда он вернется.

— Обзвоните все рестораны, где он может быть, и найдите его, — с раздражением приказала миссис Голдстайн. — Если это не поможет, обзванивайте всех, у кого он может быть в городе. Скажите ему, что это срочно. Мы будем ждать его в клинике Колумбийского университета.

— Но когда он выходил, то выглядел таким… таким рассерженным, — неуверенно запинаясь, возразила Руби Шейбер. — Я не знаю, должна ли я беспокоить его…

Помимо всех прочих талантов, Натали Голдстайн была женщиной, умеющей собирать слухи и использовать их.

— Мисс Шейбер, если вы дорожите своей работой, то вы сделаете все, что в ваших силах, чтобы найти мистера Хейла как можно быстрее. И вы можете позвонить по тем номерам, что записаны у него в маленькой черной книжке, к которой, как вы всем так неосторожно сообщили, имеете доступ.

И миссис Голдстайн повесила трубку, но даже вдохновленные страхом усилия мисс Шейбер не смогли вернуть Генри к тому моменту, когда приехала машина «скорой помощи».

Миссис Голдстайн, Нэнни и Дороти-Энн спустились следом за санитарами в вестибюль. Они знали, что Элизабет-Энн серьезно больна, но решили не звонить ее единственной оставшейся в живых дочери Регине, одиноко живущей в Калифорнии после смерти мужа, пока не доберутся до клиники и не переговорят с врачом.

— Я поеду с миссис Хейл, — сказала миссис Голдстайн Нэнни, когда они подошли к машине. — А вы с девочкой поезжайте следом в машине миссис Хейл. Мы встретимся в клинике.

На лице Нэнни явно читалось сомнение, ей не хотелось выпускать Элизабет-Энн из виду. Если той суждено умереть, то, может быть, перед смертью она придет в себя и захочет увидеть Дороти-Энн.

Миссис Голдстайн, казалось, читала ее мысли. Она коснулась рукой плеча Нэнни:

— Я не думаю, что ребенку следует уже сейчас познакомиться с ужасами машины «скорой помощи». Как вы считаете?

Нэнни кивнула, и миссис Голдстайн забралась в машину через заднюю дверь. Санитары прыгнули следом, захлопнули дверцы, и автомобиль с ревущей сиреной осторожно двинулся вперед, пробираясь сквозь густой поток транспорта.

Нэнни подвела Дороти-Энн за руку к знакомому желто-черному «роллс-ройсу» Элизабет-Энн, припаркованному неподалеку. Ее острый взгляд успел заметить, что черного лимузина Генри, в котором они приехали утром в город, на стоянке нет. Хозяин, очевидно, воспользовался им для своего бегства.