— Кто-то идет, — прошептал Тонда и приотворил дверь. Он увидел, как из комнаты по соседству с комнатой Виктора вышел старик со свечкой в руке, он спустился по лестнице, осветил Надю — полуобнаженную, уснувшую в детской коляске.

Старик развернулся, ступил в отбрасываемый свечкой свет и направился наверх. Он покачивал головой и, прежде чем скрыться в своей комнате, прошептал еще:

— Какой крупный ребенок…

Над городом висела луна, и фонтан играл белым мячиком для пинг-понга…

Неподалеку от перекрестка двух проселочных дорог стояла конная повозка. Опустившись перед конем на колени, человек в кожаных галифе обмерял ему портновским сантиметром окружность копыт, ширину груди, высоту ноги от колена до копыта. И записывал цифры в блокнотик.

За спиной человека была дорожка, ведшая к дому, а возле дома возвышались строительные леса, а за лесами виднелась белая стена, на которой был нарисован эмалевыми красками гигантский конь, и у этого коня не хватало передних ног. На коне красовался всадник — в подштанниках, с кривой саблей в руке.

Человек в галифе, записав все мерки, сказал:

— Вот теперь будет как надо.

Два агента «Опоры в старости», которые приехали на автобусе, стояли в сторонке и только диву давались.

— Вы хотите сшить этому коню брюки? — спросил пан Буцифал, а коротышка-кучер указал хлыстом в сторону дома:

— Разве это мой Фукса на стене? Чего-то он мне не того…

— Я его усилил, — объяснил человек в галифе.

— Да мой Фукса — это же красавец, настоящий бельгийский конь, — сказал кучер и похлопал животное по крупу. — А там кляча какая-то, вон, брюхо по земле волочится. Куда этой уродине до Фуксы!

И он, плюнув, щелкнул хлыстом, и бельгийский конь налег на постромки.

— Дурак! — крикнул человек в галифе. — Я же все это только ради вас и рисую! Передай всем кучерам и шоферам, что я закончил большую картину и что они уже издали смогут любоваться ею. А вечером святой Вацлав будет подсвечен снизу не хуже пражского Града!

Кучер обернулся, а потом решительно зашагал обратно, тыча хлыстом в сторону картины:

— Какой еще святой Вацлав?! Да этот твой на стене — он же будто из желтого дома сбежал!

— Я на правильном пути, — сказал человек в галифе. — Если бы этому кучеру понравилась моя работа, то все мои картины гроша бы ломаного не стоили!

— Вы пан Нуличек, — утвердительно сказал Буцифал.

— Да.

— Вне всякого сомнения, — поддакнул пан Тонда Угде.

— Мы агенты пенсионного фонда для частных предпринимателей. Вы написали нам, что интересуетесь пенсией, вот мы и приехали.

— Да-да, проходите, — пригласил пан Нуличек и пошел к дому; на голенище сапога у него была засохшая кровь.

Во дворе висела на крюке освежеванная коза со стеклянно-синими глазами. Из носу у нее капала сукровица. Снятая шкура была растянута на кольях забора, и ее облепили зеленые и золотые мухи. Несколько куриц таскало по двору почерневшие внутренности.

Старый полуслепой пес задрал в углу у сарая ногу, точно собираясь сыграть на скрипке, и начал натужно мочиться.

— Господа! Господа! — воскликнул внезапно пан Нуличек.

— Что такое? — всполошился Буцифал.

— Знаете, что я однажды нарисую? Страшный суд для всех тех белых козочек, которых я когда-либо зарезал! Но где мне взять столько белил?

— Если вы станете членом «Опоры в старости», — сказал Тонда, — то сможете рассчитывать на внеочередное вспомоществование.

— Приятно слышать, — растроганно отозвался Нуличек, вытащил из-за голенища мясницкий нож и принялся обрезать заусеницы на ногтях, — иначе бы мне пришлось всю жизнь разъезжать на велосипеде и кричать «А вот кому шку-у-у-ры?» А хорошая выйдет картина, я ее уже прямо так и вижу. Называться она будет «Страшный суд для коз». И себя я помещу в центре, с этим вот самым ножом.

Ах, господа, что это за наслаждение — втыкать нож в козью шею! А я как живодер могу считаться частным предпринимателем?

— Можете, — ответил Буцифал. — Потому что вы частным образом изготавливаете шкуры.

— Какое радостное известие! — воскликнул Нуличка.

— И эти картины тоже, — сказал Тонда.

Стены хлевов, сараев и самого дома были сплошь покрыты рисунками, изображения переходили одно в другое, даже не пытаясь сочетаться по смыслу.

Живодер замер возле Тонды, желая насладиться его изумлением.

— И это все вы? — спросил агент.

— Да, — ответил Нуличек, продолжая радоваться своим творениям, отражение которых он видел в восхищении гостя. А на стенах сараев красовались буйные зеленые заросли, и папоротники, и хвощи, и среди них бежала нагая женщина с развевающейся гривой волос, из ее спины торчал мясницкий нож, а в ветвях над ее головой хохотал бородатый мужчина, гнувший руками латунную проволоку, и дети съезжали с горки на вальках для белья, и истощенный человек ходил босыми ногами по стеклу, а рядом с ним стояла девушка, державшая в руках конский череп…

— Что, правда? Это все вы?! — изумлялся Тонда.

— Я, — кивал живодер, пожирая агента глазами.

Тонда взобрался на приставную лестницу, чтобы рассмотреть рисунки, которые загораживала крыша веранды, и когда он оглядел двор и увидел освежеванную козу, кур, дерущихся из-за ее кишок, старого пса, который все еще мочился, задрав ногу кверху так, как если бы играл на скрипке… увидел деревянную будку уборной с открытой дверью и разглядел нарисованных внутри на бревенчатых стенках нескольких обезьян — макак и павианов, таких рыжих, как будто художник окунал кисть в содержимое выгребной ямы, у него закружилась голова и он не сумел спуститься по перекладинам, а просто съехал по ним на спине прямо в объятия Нуличека, и тот прижал мокрые губы к уху Тонды и прошептал:

— Это вариации на темы сонника и моих собственных снов.

— И откуда только все это в вас берется? — спросил Тонда.

— А во мне всего полно, прямо как в козе, — сообщил живодер. — Вот вы знаете, что в соннике написано? Убитых родителей увидеть — к счастью, жену свою мертвой — к радости, безумие — это свадьба, а впадение в бешенство — счастье на целый год…

— Послушайте, а какое у вас образование?

— Два класса, — ответил Нуличек, радуясь тому, что пан Буцифал ходит вокруг водяного насоса и смотрит на бредущего по его боковинам голого мужчину, на причинном месте которого висит шляпа, и на шесть голых женщин, весело барахтающихся в грязи.

— Что это? — спросил пан Буцифал.

— Я бы и сам хотел это знать, — ответил пан Нуличек и, пятясь, поднялся по ступеням, отвел руку назад и открыл дверь на веранду, — а теперь вас ждет самое главное!

И он воздел палец, дал агентам войти и, не глядя на свои творения, заговорил:

— Перед вами, господа, вариации на тему человеческих рук… золотых, не побоюсь этого слова, ручек! Вот здесь юноша едет на поезде к девушке и везет ей букет роз. Дальше вы видите, как он стоит на площадке, одной рукой держась за вагонный поручень, а в другой сжимая цветы. А вот он спрыгивает, и его нога, как видите, скользит, и молодой человек падает на колени. И вот результат: колесо отрезало ему ту руку, в которой был букет. А его невеста — она стоит на заднем плане — всплескивает руками. А это отрезанная рука, которая закатилась за рельсы. А вот поглядите, как юноша той рукой, которая у него уцелела, берет вторую руку, которая все еще сжимает букет. Но поезд продолжает движение, и второе колесо отрезает ему ту руку, что держала первую руку, что держала розовый букет… И вот смотрите: этот безрукий юноша сел, и подножка, ибо поезд все еще едет, подножка разбила ему голову, и он падает наземь… Пятнадцать сценок, подсмотренных мною на вокзале, пятнадцать вариаций на тему бесценных человеческих рук…

Вот что говорил живодер, черпая силу во взглядах своих гостей, а потом он развернулся, отступил назад, нажал на ручку и спиной толкнул дверь. Та распахнулась, и из-за нее хлынул поток света, ослепивший агентов.

— Это кухня, господа, — воскликнул живодер, спиной вперед втискиваясь в помещение. — И здесь разрисовано абсолютно все, не только стены и потолок, но и шкафы, причем не только снаружи, но и внутри!