Он радовался и продолжал делать свое дело — брить мертвецов. А закончив, вымыл руки и окинул трупы критическим взглядом.

— Мда, нынче пришлось повозиться… нежная кожа, жесткая щетина. Слушайте, а правда, в этом номере третьем все у них как-то очень быстро растет?

— Такая уж комната, — потер нос служитель. — Зато в двух других они лучше гнутся. Но эти оба — даруй им Господь вечный рай… если такой вообще есть — ну, и типы же они были. Что этот, — он постучал по крышке одного гроба, — что тот, — и он постучал по крышке второго. — Первый сказался солистом оперетты, но когда заведующий позвонил в ихний профсоюз, узнать, придет ли кто на похороны, так ему ответили, что никакого такого солиста не было. То есть что был один, которого звали так же, но пел он только в хоре. А ведь после него остался целый альбом фотографий, и все сплошь главные роли… небось наряжался в мундиры и фраки и так снимался. Я положил этот альбом ему в гроб. Неужто кто-нибудь упрекнет меня за это?

— Это что-то! — воздел на лоб очки парикмахер. — Я прямо не могу! Куда же это катится человечество, я вас спрашиваю?!

— И не говорите! Посмотришь этак вот вокруг — и повсюду встречаешь людей, которые путают себя нынешних с теми, кем бы они хотели быть, — ответил служитель.

Парикмахер укладывал в чемоданчик свои бритвы и ножницы.

— Вполне вероятно, — ответил он, — но человечество обязано сопротивляться. Иначе потом все окончательно запутается и никто не получит по заслугам… А как насчет второго? — И он указал подбородком на другой гроб.

— У него тоже рыльце в пушку. В союзе журналистов сказали, что человек с таким именем действительно печатался в газетах, но писал он только про карманников да сломанные ноги. А ведь под подушкой у него лежал альбом, полный газетных вырезок — и не заметочки там какие-нибудь, а огромнейшие статьи. Да такие остроумные, что я их даже домой прихватил…

— Осторожнее! — И парикмахер с ученым видом поднял палец. — Туберкулез весьма заразен! Значит, выходит, я брил сегодня двоих обманщиков!

— Что есть, то есть.

— Обманщиков! — повторил парикмахер и захлопнул за собой дверь мертвецкой.

Он шагал по коридору больницы, и полы его белого халата развевались. Возле окна сидел молодой человек с вытянутой вперед ногой и костылем. В коридоре никого больше не было, и парикмахер подошел и коснулся загипсованного колена.

— Fraktura patelae?[5] — спросил он.

— Да, пан доктор, на мотоцикле.

— Да вы сидите, сидите. Уже получше, верно? На перевязку?

— Да, пан доктор.

— Главное, чтобы связки не пострадали. Нога отекает?

— Больше нет, пан доктор…

— Отлично! Что ж, поднимайтесь наверх, вас там ждут… — парикмахер помахал юноше рукой и быстро пошел со своим чемоданчиком по коридору, слыша, как пациент кричит ему вслед:

— Спасибо, пан доктор!

По стеклянной стене кафе сбегали серебристые струйки вечернего дождя, по городской площади шагало несколько пешеходов, наклонившись вперед и прикрываясь шляпой или зонтиком.

А из банкетного зала на втором этаже в кафе проникали веселая музыка и гомон, прерываемый безудержным смехом. Буфетчица налила до половины пивные кружки и, пока отстаивалась пена, вышла в туалет.

Открыв дверь, она увидела в метре от пола дырчатые туфли, затем ноги, торчащие из желто-красной клетчатой юбки, и наконец жакет с безвольно опущенными руками и склоненной к лацкану головой.

Девушка, повесившаяся на поясе от плаща на ручке маленького окошка под потолком.

— Ну-ну, — сказала буфетчица, потом принесла стремянку, одна из продавщиц приподняла удавленницу, и буфетчица длинным колбасным ножом перерезала пояс. Взвалив тело девушки себе на плечи, она отнесла его в нишу позади буфетной стойки, положила на стол для грязных кружек и чуть ослабила петлю.

После чего подняла глаза.

За стеклянной стеной кафе стоял под дождем мужчина и пялился на стол для грязных кружек.

Буфетчица задернула ситцевую занавеску.

Потом приехала карета «скорой помощи».

Молодой врач вбежал в кафе, а двое санитаров принялись вытаскивать из машины носилки. Врач приложил ухо к груди девушки, взял ее за запястье — и, раздвинув ситец, руками показал санитарам, чтобы те внутрь не заходили.

— Мы здесь уже не нужны, — сказал он.

— А нам что с ней делать? — спросила буфетчица.

— Приедут патологоанатомы, — ответил врач.

— Поскорее бы, мы тут как-никак едой торгуем и напитками.

— Так закройте ненадолго ваше заведение! — бросил доктор, выбежал под дождь, и карета «скорой помощи» с воем рванула с места.

А из банкетного зала на втором этаже в кафе проникали веселая музыка и гомон, прерываемый безудержным смехом. Перед прозрачной стеной кафе собралось несколько зевак, которые прижимали к стеклу ладони, белые и неестественно большие, а над ними блестели любопытные глаза.

Тут к дверям подошел высокий молодой человек. Он насквозь вымок, и оба рукава у него были в известке — так мотало его при ходьбе от одной стены к другой. Подергав за ручку, он собрался было повернуть обратно.

Буфетчица отперла.

— Заходите, голубчик, развлечете меня, — сказала она, а когда юноша вошел, всплеснула руками. — Вас что, трамвай переехал? Или вы со скалы свалились?

— Хуже, — ответил он. — Позавчера от меня сбежала невеста.

И принялся тереть грязными кулаками глаза.

— Как, вы были помолвлены? Что-то я вас еще ни разу не видела с женщиной… — удивилась буфетчица. При этом она погрузила в мойку пустые кружки, налила доверху полуполные, поставила их в лифт позади себя, закрыла дверцу и нажала на кнопку. А одну кружку буфетчица толчком отправила скользить по мокрому оцинкованному прилавку, да так точно, что она остановилась прямо перед молодым человеком.

Тот отпил глоток, вытер подошву о латунную перекладину в самом низу стойки и начал смотреть, как с башмака стекает вода.

— Сбежала, — сказал он. — Мы крошили черствый хлеб к ужину, и тут девчонка вспомнила, что она из баронского рода, да как закричит: «Карел, до чего же мне охота заткнуть пасть твоей матери ручной гранатой!» И схватилась за складной перочинный нож и воткнула его в дверь. Ну, а нож закрылся, и она порезалась. Я же кинулся запирать окно, чтобы она не скакнула наружу. Самоубийство — это у нее в крови.

— Вы крошили на ужин черствый хлеб? — удивилась буфетчица.

— Ну да. А как-то ей захотелось, чтобы мы покончили с собой вместе, — продолжал молодой человек. — Она сказала: «Послушай, Карел, давай откроем окно, возьмемся за руки и спрыгнем вниз!» Мы уже и ванну приняли, надели наши лучшие наряды… И вот выглядываю я в пропасть двора, чтобы нам ненароком не зашибить какого-нибудь ребенка, и вижу — на втором этаже так по-дурацки протянута антенна, что если мы выпрыгнем с нашего четвертого, то нам этой проволокой наверняка отрежет ухо или нос и наши тела будут обезображены, — закончил он. Струйки пива, которое он отхлебывал, образовали над его верхней губой подобие тонких усиков.

— Да вам-то не все одно, как вы будете выглядеть потом? — спросила буфетчица и скрестила руки на груди, прекрасная, точно статуя на здании Министерства сельского хозяйства.

А из банкетного зала на втором этаже в кафе проникали веселая музыка и гомон, прерываемый безудержным смехом.

— Я эстет, и этим все сказано, — ответил молодой человек. — А вот моей девушке это было бы безразлично. Один раз она уже придушила себя поясом от плаща; я ее спас, а она на меня наорала: «Ты, кретин, зачем ты вернул меня назад, я уже пребывала в грезах в преддверии царствия небесного!» Соседи стучали нам в стену и кричали: «Пан Карел, что вы там вытворяете? У нас тут дети!» А моя невеста вопила: «Я этих ваших детей всех порешила бы, а потом бы еще и дом подожгла!» Тогда, чтобы она утихомирилась, я схватил ее за руку — за ногу и хотел закружить по комнате, но не рассчитал, так что она, пробив головой дверную филенку, вылетела в коридор и повалила на пол соседку, которая стояла на коленях и подсматривала в замочную скважину. Ну, моя нареченная ей и говорит: «Пани, мы с Карелом можем делать дома все, что захотим, правда, Карел?» — улыбнулся юноша. Вокруг глаз у него пролегла воспаленная красная кайма, как на телеграфном бланке.