— Мамочка, что это? — спросил мальчик у молодой женщины в купальнике, показывая ей какой-то сплющенный предмет.

— Брось это, Фамфик, немедленно брось! — крикнула она и покраснела.

— Но мамочка, а что это?

— Скажу, только выброси поскорее!

— Нет, сначала скажи, зачем это нужно?

— Тебе еще рано это знать, подрасти сперва.

— А я хочу знать прямо сейчас! — затопал босыми ножками мальчик.

— А я повторяю: брось сейчас же! — закричала мать и отложила вязанье.

Мальчуган сорвался с места, и мать помчалась за ним. Протянув руку, чтобы схватить его, она заметила, что сын от растерянности сунул находку в рот.

— Вот погоди, все папе расскажу! — завопила молодая женщина, лупя мальчугана, который в конце концов споткнулся и упал прямо возле ног пана нотариуса.

— Вот тебе и раз! — промолвил нотариус.

А молодая женщина одной рукой тянула изо рта сынишки выловленный в реке предмет, а другой шлепала его, приговаривая испуганно:

— Вот я расскажу ему, что ты вытворял у воды, негодник этакий!

Когда же ей удалось-таки вырвать изо рта мальчишки этот предмет, она с отвращением отшвырнула его прочь.

Потом она вернулась к своему вязанию, но внезапно ее охватило такое чувство, как если бы она ехала на велосипеде, а кто-нибудь сунул палку в спицы. Она обернулась и увидела, что старый господин взглядом стаскивает с нее купальник, он с таким знанием дела и с таким наслаждением смотрел на ее тело, что она одной рукой прикрыла низ живота, а другой заслонила грудь. Отступая в такой позе, она наконец добралась до перевернутой лодки, села на нее и стремительно выставила перед собой вязание.

— Гмм… — протянул пан нотариус, надвинул пониже шляпу и пошел назад, вертя трость в пальцах и молодецки сбивая этой самой тростью головки цветов; он смотрел на купающегося в реке коня, на то, как конь неспешно плывет к берегу, выходит из реки, неся на себе всадника, и как вновь появляется зеркальный конский двойник, и настоящий конь бьет его копытом. Потом всадник ударил босой ногой по конскому брюху, так что даже зазвенело, и конь перешел на рысь и разбрызгал свою копию.

Пан нотариус ускорил шаг.

Когда он проходил мимо киоска, то по обыкновению даже не глянул в его сторону, но потом вдруг сообразил, что не заметил в окошечке жутких красных рук. Тогда он остановился и тут же услышал стон. Вернувшись, нотариус заглянул в будку. Киоскер лежал на полу в эпилептическом припадке, странно так лежал, между прилавком и стулом, весь засыпанный сигаретами.

Пан нотариус обошел киоск с другой стороны и взялся за ручку, однако дверь не поддалась. Тогда он вернулся и увидел, что ключ торчит в замке. Он отставил трость, поднял скользящее вверх-вниз окошко и просунул в крохотное помещение верхнюю половину тела. Только он протянул вперед руку, чтобы отпереть дверь, как потерял равновесие и вниз головой рухнул вниз. Прежде всего он увидел сожженные огнеметом красные руки, а потом уже упал — и вот он лежит прямо на лице киоскера, лице, настолько изуродованном войной, как будто его опустили на какое-то время в кипящее масло. У нотариуса дернулась нога, каблук зацепил и выволок ящик с полки, рассыпалось несколько пригоршней монет. Пан нотариус высвободил руку, повернул ключ и выбрался на солнце.

Именно в эту минуту мимо проезжала на велосипеде разносчица «Вечернего Чешского слова», на двух багажниках — переднем и заднем — у нее высились кипы газет. При виде катящегося кувырком пана нотариуса и лежащего на полу среди сигарет и монеток киоскера она затормозила, спрыгнула на землю и замерла, держась за велосипедный руль.

— Пани Ворличкова, помогите мне! — сказал нотариус.

Но разносчица окаменела. Пан нотариус сам вытащил наружу киоскера вместе с сигаретами и монетками. Потом он расстегнул больному воротничок и принялся хлопать его по щекам и вытирать обильные слюни. Разносчица хотя и пришла в себя, но все равно не могла отпустить велосипед. Так она и стояла на месте и звонила в звоночек на руле.

Потом прибежали люди, они разжимали стиснутые руки киоскера, и тащили воду из реки, и обмывали бедолаге грудь. Пан нотариус положил голову киоскера к себе на колени и поглаживал обожженный лоб, словно бы сшитый из разных лоскутков кожи.

— Пани Ворличкова, сходите за его женой, ладно? — попросил пан нотариус, но разносчица газет, продолжая звонить в звоночек, вдруг расплакалась.

— Не забудьте собрать все деньги и сигареты, — напомнил людям пан нотариус и все гладил да гладил лоб киоскера, не сводя при этом взгляда с противоположного берега, где сидел рыбак, который как раз надевал на крючок живую рыбешку, живую и серебряную, как зеркальце, он ее аккуратно так насаживал, чтобы не повредить ей позвоночник, а потом длинным замахом отправил в воду… и еще один рыбак сидел в зеркале реки напротив него, точно пиковый король…

— Да про врача не забудьте! — проговорил пан нотариус.

— Такой удар — и стаканом?! В «Фиакре», да?

— Да.

— Не на Малой Штупартской случаем?

— На ней. Мне надо было обязательно разозлиться на что-то, иначе я для газеты и двух слов связать не мог. А если писать мне было не о чем, то я самолично разные происшествия выдумывал. В «Бэби Пигало», к примеру, я однажды дал пощечину, причем только для того, чтобы сделать из этого заметку. Это я-то, который и цыпленка не обидит! А в «Ориенте» напился со шлюхой — и получил потом деньги за репортаж о ночной Праге. Он назывался «Трагедия женщины-алкоголички». А уж что мне пришлось пережить в «Бал Негро» ради статьи «Пражские дома терпимости», я вам даже и говорить не стану. Как сейчас помню, вхожу я однажды в «Туннель»…

— Это не тот «Туннель», что в Тыне?

— Тот самый.

— О, я имел там огромный успех. Я пел публике «Свидание» Иоганна Штрауса, тогда у меня еще был приятно окрашенный тенор…

— С чем я вас и поздравляю, а вот у меня не было заметки для газеты, а «Туннель» уже закрывался. Там сидел только какой-то подвыпивший бородач, и вот я подхожу к нему и говорю: «Пан, до чего же вы похожи на Иисуса!» И не успел я договорить, как он влепил мне здоровенную оплеуху и завопил: «Засранец вы, вот вы кто! Вы что же, не знаете, кто я?! Я председатель чешских анархистов, и фамилия моя Врба! „В“ как „вермут“, „р“ как „ром“, „б“ как „бормотуха“, „а“ как „абсент“!» Я немедленно позвал полицейского — и вот уже готова заметка под названием «Анархист избил журналиста в знаменитом ночном заведении». А какая у вас была самая любимая роль?

— Моим коронным номером была «Роза Стамбула». Видели бы вы, как я стоял на сцене в мундире, синем, как свод в гареме, разбрасывал розы и пел… «Стамбульская роза, только ты, ты одна моя Шехерезада!..» Эх, да что там… Расскажите лучше, что вы делали, когда у вас не было темы для заметки.

— А вам интересно?

— Еще как! Я же немного знаком с полусветом. Видите ли, мне как опереточному певцу приходилось представлять чешскую оперетту. А для чешской оперетты я кое-что значил!

— Ну что ж, раз вам интересно… Однажды мне шепнули, что если я загримируюсь и в таком виде пойду на Крецарек, то не пожалею, потому что там устроят облаву — как раз во время игры в карты на деньги. Писать мне было не о чем, вот я и обрадовался. Переоделся бродягой и отправился на Крецарек — удивляться. Игра там шла на повозке, в полутьме, при свете нескольких тусклых свечек. Нищие ставили на кон вещички из тех, что выпросили днем, а воры и грабители — украденные драгоценности. Банкомет начал с того, что принялся оценивать все это добро и платить за него деньги. Чтобы не выглядеть белой вороной, я снял с себя башмаки и поставил их на девятку треф.

— Ее еще мертвой птицей называют.

— Вот-вот. Да только я проиграл. И вытащил из мешка свой пиджак. Банкомет дал мне за него тридцать пять крон, а я и их проиграл. Чтобы отыграться, я достал золотые часы и поставил их на девятку пик.

— На козу с бабочкой.

— Точно. Однако же вновь проиграл и перепугался: а ну как облава начнется раньше, чем я верну себе хоть что-нибудь? И тут как раз послышались свистки, банкомет смахнул свечки на землю, воцарилась кромешная тьма, и когда налетела полиция, то захватить ей удалось только попрошаек да мелких жуликов, а банкомет и его люди улизнули вместе со всеми вещами. Тот сыщик, что дал мне наводку, говорит: «Хорошая у вас заметка выйдет, верно?» Что я мог ему ответить? Домой я вернулся на последнем трамвае, в одних носках, и сразу уселся за стол и написал «Монте-Карло пражского полусвета». Слушайте, дружище, а вам, наверное, очень идет фрак?