Вот что бормотал адвентист, и в ослепительном свете нового знания ему явилась девочка с белой ленточкой в волосах, которая шла вдоль забора и подыгрывала на скрипке музыкальному ящику: «Я Пепик из Праги…»

Это была девочка из домика через улицу, последнего домика в ряду, младшее дитя семьи Гильдебрантов, семьи, которую ничто не могло огорчить, потому как она во всем видела для себя доброе предзнаменование. Когда пан Пивонька заиграл свою песенку, пани Гильдебрант торопливо сунула дочери скрипку и отправила ее на улицу со словами: «Руженка, иди, поучись играть с большим оркестром…», хотя Руженка не продвинулась пока дальше первой тетради музыкальных упражнений Яна Малата…

И вот девочка с белым бантом, со скрипкой под подбородком и с красивыми испуганными глазами бродила вдоль забора и играла «Пражского Пепика», а ее мама грезила возле окна о том, как однажды Руженка выступит в зале Сметаны в сопровождении оркестра Чешской филармонии.

Пан Горачек глядел на девочку, как на видение.

— Друзья мои! — кричал он. — Идите сюда!

— Зачем? — крикнул химик. — Мы приступаем к заключительному этапу изготовления «Морола».

— Бросьте все, ради Бога, и спешите сюда! — вопил пан Горачек.

Они подставили к забору ящики и взобрались на них.

Пан Буцифал и химик смотрели вниз, где подрагивал белый бант в девочкиных волосах.

— Красиво играет, — сказал химик, — с чувством.

— Это может означать только одно, — шептал адвентист, — что в самом Боге таится некая черная пропасть, на дне которой лежит золотой перстенек. Руженка, ты перстенек на дне этой пропасти… — сказал Горачек и погладил девочку по голове, и ребенок поднял на него свои большие, не по возрасту мудрые глаза…

Чуть позже, когда помощник апатично сидел в сторонке и тупо смотрел на брызги «Морола», а владелец лаборатории разливал жижу по литровым жестянкам, пан Буцифал собрался уходить.

— Те деньги, что вы мне дали, это за три месяца вперед плюс пятьдесят крон вступительного взноса. Дальше мы с вами будем общаться посредством почты, — сказал агент и поклонился. Потом он зашагал вдоль забора, по которому тянулась длинная надпись ТЕХНИЧЕСКАЯ ЛАБОРАТОРИЯ ХИМИИ «У БЕЛОГО АНГЕЛА».

— Вот мой аттестат зрелости, — сказал он за углом, протягивая заявление химика пану управляющему.

Но тот, опершись обеими руками об ограду, то мотал головой, то бил кулаками по доскам и глядел в небо.

Пан Виктор навзничь лежал на траве и, подергивая руками и ногами, тихонько повизгивал.

— Что случилось? — испугался пан Буцифал.

— Ты первый страховой агент «Опоры в старости», который одолел частника-химика, — сказал Тонда.

В золотисто-розовые тона вечера выливалось из пивной мужское пение, подкрашенное звуками барабана и гармошки. В сиреневом полумраке мелькало несколько женских силуэтов. На фоне янтарного горизонта вздымалась кладбищенская стена.

Две женщины притащили стремянки и поверх занавесок заглядывали в зал.

— Божка, твой-то, твой-то каков!

— Смотри-ка, да он никак пальто новое натянул?.. Надо же, и где только этакие дуболомы графских манер понабрались?!

Тут из пивной, держась за щеку, выбежала еще одна женщина.

— Всего год я за ним замужем — и уже такая оплеуха! — сообщила она.

— Кто-нибудь выиграл миллион? — спросил агент пан Тонда Угде.

Босая женщина, которая волокла приставную лестницу, сказала:

— Сразу видно, что вы нездешний. Просто наши мужики затеяли вечеринку.

— Господи! — воскликнула женщина, которая взобралась на раму велосипеда, — мой-то как деньгами сорит, опять дети весь месяц будут есть один только хлеб с вареньем или маргарином!

— Куда это вы с лестницей? — поинтересовался Тонда.

— На кладбищенскую стену. Поглазеть охота.

— А можно мне с вами?

— Вы из каких же будете?

— Я агент страхового общества.

— Очень приятно, а я смотрительница бывших княжеских прудов, — поклонилась она, шаркнув босой ногой.

— Вам не колко?

— Не колко. Я и по стерне босиком хожу, — сказала смотрительница, подставила лестницу и влезла на стену.

— Садитесь рядом, — сказала она, — отсюда всю пивную видно. Там под зеркалом сиживал, бывало, наш князь и смотрел вот на эту самую стену, а потом от вида кладбища его обязательно жажда одолевала. И все деревенские это у него переняли. Как начнут наши мужики дома говорить: «Что значит человек в этом мире? Нынче он здесь, а завтра может за стеной оказаться!», так бабы сразу плачут, потому что эти самые слова говаривал наш князь, перед тем как заплатить за всех в пивной.

— Широкой души был человек, — улыбнулся Тонда.

— Еще какой широкой! Однажды он прямо на коне вскочил через окно в пивную, заказал шнапсу и обратно тем же манером выскочил. Богоуш Караску тоже захотел такое проделать, но задел лбом о верх окна. Его вон там похоронили… — показала смотрительница. И они стали глядеть в зал, в котором стояли загорелые люди в рубахах с засученными рукавами, они размахивали руками, и кричали, и обнимались, и долго смотрели один другому в глаза, а потом по-старомодному лобызались, хлопали в знак доброго расположения друг дружку по спинам и, пошатываясь, направлялись к стойке.

— Так, значит, любили тут князя?

— Еще бы! — воскликнула женщина. — Он ведь как говорил: «Все крали, крадут и будут красть. Я только хочу, чтобы крали с умом.» Во-он тот вон, что лежит лицом в пиве, это княжеский незаконнорожденный сын.

Посреди зала и впрямь лежал пьяный человек, а двое мужчин лили на него из кружки тоненькой струйкой пиво; в конце концов пьяный очнулся, подставил под эту струйку руку, пробормотал: «Дождь пошел». И опять ткнулся лицом в пивную лужу и заснул.

— Вот ведь паразиты! — кричала женщина на стремянке. — На нем же пальто новое!

Трактирщик, мокрый от пива и пота, нес в каждой руке по десять кружек — точно два зажженных шандала. И мужики подсовывали ему бумажные листочки, и он вынимал из-за уха карандаш и делал на них пометки, обозначая очередную кружку пива, и гармонист все отворачивал от инструмента лицо, а барабанщик бил палицей по большому барабану.

— Тот человек в голубой рубашке, какой же он красавец! — произнес Тонда.

— Это который? Который только что допил? А-а, так это аптекарь из города. Когда он не работает, сразу сюда едет, правда, аристократом его не назовешь. Ах, как же долго он не мог утихомириться! Сначала пропил женино приданое, потом выпил весь больничный коньяк, и вино, и спирт… но все не успокаивался, потому что не мог привыкнуть к маленькому городу… сам-то он из Праги. Так однажды какая-то бабка-знахарка ему насоветовала, чтобы он в ярмарочный день приехал на велосипеде на площадь и во все горло неприлично выругался. Он так и сделал и в первый раз даже сомлел, когда вся ярмарка на него уставилась… но во второй и в третий раз, стоило ему выкрикнуть это грубое слово, как с него вся его тоска словно бы слетала… Он теперь первый франт во всей округе, но в нем и капли голубой крови нет… разве что рубашка на нем голубая. А вон того видите, который упал под стол и теперь все никак встать не может?

— Противный такой?

— Ага. Это тоже байстрюк нашего князя, великий скрипач, который кормится тем, что не играет на скрипке. Стоит ему приложить скрипку к шее, как люди сразу за деньгами лезут, чтобы он играть не начал. Я один раз его послушала, так у меня крапивница сделалась. — Смотрительница прудов высморкалась в руку и стряхнула сопли на чью-то могилу. — А зовут его Пепичек Габаску.

— Тсс… Вы ничего не слышите? Вроде бы кто-то шепчется, — сказал Тонда.

— Так это вода голоса разносит, — засмеялась женщина. — Возле дубняка девки купаются, а ведь отсюда до них добрый километр!.. Слышите? Они говорят о парнях… и вот, слышите? Это камыши шуршат вдали… Птичка какая проснется Бог знает где, а ее голос вода сюда тянет, так что кажется, что она у вас в голове проснулась… Вода и ветер — они же что твой репродуктор.