— Вот как надо! — обрадовался парикмахер. — Чтобы он не сразу умер, а еще помучился. Надо резать его медленно! И чем громче бы он орал, тем больше ликовала бы моя душа!

— Это бы я тоже одобрил, — сказал Тонда, — однако, сударь, пойдемте успокоимся, прогуляемся по Венецианской ночи.

Виктор шептал:

— Давайте ночевать вместе.

— А вы меня любите? — спросила девушка с кувшинками.

— Люблю, ведь любовь — это мостик между небом и землей.

— Как красиво. А если бы это было неправдой, вы бы это не говорили, верно? — улыбнулась она и вывернулась из его объятий. Виктор поднял ружье, оглядел все жестяные фигурки и прицелился в лань, прыгающую через елочку; он спустил курок, и лань, пораженная в черную мишень, упала. Девушка с кувшинками сжимала в одной руке веревочку с воздушным шариком, а другой обнимала деревянный столбик; она глядела в сторону реки… там стоял у берега обвешанный фонариками паром, и пан управляющий шел к нему, держа на спине огромный диск с секторами всех цветов радуги… он помог блондинке подняться на паром, и они вдвоем сели на скамейку и стали смотреть на воду. Увидела девушка и пана Тонду, того самого, который купил ей зеленый шарик… Тонда был вместе с сумасбродом-парикмахером, и они оба вскочили на паром, и тут же кто-то отпихнул его от берега, и оркестр тамбуристов, сидевший на корме, начал свое выступление.

Пан управляющий спрятался за диском «Радуги», блондинка, улыбаясь, окунула руку в холодные струи, четыре красивые девушки заиграли на мандолинах песенку «На сребропенной Лабе», а старый перевозчик длинным шестом оттолкнулся от дна. На середине реки пассажиры увидели всю Венецианскую ночь — она ходила по глади воды на руках, и там были еще одни качели, и еще одна карусель крутилась в глубине… а когда они наклонились, то увидели еще один паром, обвешанный фонариками, он плыл по дну, и все лица на нем были перевернуты.

— А что бы вы сделали, — спросил Тонда, — если бы тот человек по ошибке зашел к вам побриться?

— Я бы его намылил и взял в руку бритву — и он стал бы моим! Я бы показал ему счастливое будущее! Я взял бы его за ухо и спросил: «Так какие сделаем ушки?» И отрезал бы от них по кусочку, и кричал при этом: «Вот тебе, вот тебе, вот тебе!»

Четыре красивые девушки продолжали исполнять «На сребропенной Лабе», и за паромом во взвихренной глади вод отражалась луна.

— А вот скажите, — обратилась блондинка к пану управляющему, прятавшемуся за рекламой «Радуги», — как, по-вашему, меня зовут?

Он положил голову ей на колени, потому что сидел на корточках на дне парома, и прошептал:

— Если бы у вас были рыжие волосы, а на носике — веснушки, и вдобавок вы играли бы на скрипке, то вас звали бы Ванда… Однако же этот брадобрей меня нервирует.

— Меня зовут Надя, — сказала она.

— Ах, Надя? Это же надежда, Надежда с пятновыводителем марки «Радуга», как же все замечательно сочетается… — шептал управляющий.

— А что бы вы сделали с ним потом? — любопытствовал Тонда.

— Потом я взял бы этого гада за нос и сказал ему: «Ну, а носик какой сделаем? Мерзавец, мерзавец, мерзавец!» И стал бы по кусочку, словно играя на скрипке, отрезать ему нос. Ведь мне даже овец стричь придется, чтобы настричь хоть что-то на это мое счастливое будущее!

— Неужели бы вы все это проделали? — спросила Надя у парикмахера.

— Не сомневайтесь! И не только это! Потом я бы ногу ему перебил, чтобы он не сбежал, и еще бы помучил! — воскликнул парикмахер и в доказательство пнул брус, прибитый ко дну парома.

— Потише, миленький, потише! — шикнул на него старик-перевозчик.

И фонарики закачались сильнее, и от парома отбегали круги и волны взволнованной воды, и луна размазалась в длинную черту.

Управляющий продолжал стоять на коленях на дне парома, положив голову на колени барышни Нади и придерживая рукой рекламный щит «Радуги».

— Тогда я не удивляюсь, — сказала Надя, — что каждую минуту случается новое убийство.

— Да этакую скотину и убить мало! — выкрикнул парикмахер. — Замучить его до смерти! Достоинство ему обстругать карандашной точилкой!

— А не слишком ли это больно? — засмеялась Надя.

— И еще бы ребра ему одно за другим вогнать в грудь, хорошенечко так, до упора, а потом слушать, как его рев все слабеет! — размечтался парикмахер.

— Миленький, не надо больше бить по парому, ладно? — попросил перевозчик.

— А еще я приставил бы бритву ему к горлу и спросил: «Ну, а с шейкой как поступим?» — вопил парикмахер, впадая в неистовство, — и сделал бы чик-чик-чик! И голова бы у него откинулась, как крышка у чемодана! И я бы ее отрезал, положил на землю и пнул так, чтобы она долетела аж до луны! — выкрикнул парикмахер и изо всех сил пнул по брусу, прибитому ко дну парома. И брус оторвался, и река ворвалась внутрь, она выдавила злополучный брус и забила гейзером, и паром от этого заходил ходуном.

— Миленький, да что ж ты натворил-то?! — закричал старый перевозчик.

И вот уже прямоугольный остов парома скрылся под водой, и фонарики коснулись ее поверхности, но четыре девушки по колено в воде все играли да играли «На сребропенной Лабе»… вода уже поднялась им до пояса, но они продолжали играть…

Несколько человек бросились за борт и поплыли к берегу.

А фонарики шипели и гасли, некоторые оторвались и плавали по реке, девушки подняли свои инструменты к подбородкам, но играть так и не перестали; вода залила им грудь, тогда девушки воздели мандолины над головой и попытались продолжать игру, но вода была уже так высоко, что они потеряли опору под ногами… музыка наконец умолкла, и девушки поплыли, бережно толкая перед собой свои инструменты, а пан управляющий точно так же толкал перед собой рекламный щит с надписью «Радуга»…

Парикмахер, который плыл бок о бок с Тондой, кричал:

— А если бы тот мужик, что приволок мне счастливое будущее, плыл тут со мной, я бы его утопил, вот так! А когда бы он стал задыхаться, я дал бы ему глотнуть воздуха, а потом снова уволок под воду, поняли?! — И он показал, как держит пана управляющего за горло и топит его. Однако перед ними плыл вовсе не страховщик, а толкавшая свою мандолину прекрасная музыкантша, за которой вилась змеей ее длинная коса.

Первые пассажиры утонувшего парома выбирались на мелководье, и люди с берега протягивали им руки. А четыре красавицы, обретя под ногами твердое дно, вылили из своих инструментов воду и, поскольку медиаторы потерялись, начали перебирать струны пальчиками. Музыкантши выходили из реки на берег, и лунный свет обрисовывал их силуэты, так что девушкам при всем желании не удалось бы скрыть свои прекрасные груди и плоские животы, а также сильные ноги и изящные щиколотки.

Как раз в эту минуту начался фейерверк, но люди на берегу не смотрели на ракеты и римские свечи, выписывавшие в воздухе замечательные баллистические кривые и падавшие разноцветными искрами в холодную реку, нет, они изумлялись красоте девушек, рядком маршировавших по мелководью и разбрызгивавших ступнями серебряную воду.

И музыкантши чувствовали на себе множество взглядов, но стесняться им было нечего. Напротив, каждая из них еще больше выпрямилась, выставив вперед грудь, подчеркнутую прилипшей к телу блузкой.

— Вот он, истинный гвоздь программы! — сказал старый паромщик.

Потом за кустами вспыхнули бенгальские огни.

Хозяин магазина химических реактивов бегал по берегу, крича:

— Это все я, я! Для красного огня я взял стронций, для зеленого — барий, для розового употребил кальций, для синего — медь, а для желтого — натрий. И еще добавил хлористого натрия и серы!

Священник, глядевший в бинокль на тела красивых девушек, сказал:

— Я знаю, вы материалист — химик. Но, уверяю вас, — возвысил голос святой отец, не убирая от глаз бинокля, — подобная красота вовсе не противна Богу! Нет, отнюдь не противна!

Комната в гостинице «У черного коня» была выкрашена в белый цвет, и мебель в ней тоже была белая. Три латунные кровати, два больших шкафа, два ночных столика и голубые занавески на окнах. Дверцы шкафов были застеклены, а за стеклами висели голубые шторки, перехваченные посередине белой ленточкой.