В магазине было темно, а на прилавке сияла серебряная касса, похожая на макет плотины.

Пан Виктор Тума, агент «Опоры в старости», войдя, поклонился в сторону мастерской, где возле длинного стола сидели четыре девушки: перед каждой лежали кучки искусственных листьев, которые они тоненькими пальчиками прикрепляли к проволочным стеблям.

— Здравствуйте, красавицы! А где же ваш хозяин? — вот что спросил он, отвешивая поклон. И молодые работницы подняли глаза от искусственных цветов и тоже поклонились ему. И каждая продемонстрировала посетителю свою макушку, когда ткнулась носиком в цветочки без запаха, лежавшие на столе.

— Возле кассы есть звонок, позвоните! — сказала одна, и все девушки снова вернулись к работе и снова принялись то ли вывязывать крючком малюсенькое покрывало, то ли придерживать за крылышко живую яркую птичку.

Тут в дальнем конце магазина под желтой электрической лампочкой появился лысый мужчина и зашагал вдоль охапок искусственных роз, и георгинов, и ландышей, и нарциссов, и примул, висевших на скобах, словно хомуты… Он был в очках с толстыми стеклами, и оттого под глазами у него светились два полукружья, напоминавшие турецкие полумесяцы. Мужчина остановился возле прилавка, положил на него руки, и обнаружилось, что обе они искусственные, цвета табака, как руки Богоматери Ченстоховской.

— Пан Краусе? — спросил Виктор.

— Да. Что вы желаете? — подставил ему свое мохнатое ухо пан Краусе.

— Я студент-философ, и Министерство образования и народного просвещения дало мне отпуск, чтобы я в качестве представителя «Опоры в старости» составил список тех, кто хотел бы получать пенсию. Пан министр выразил желание, чтобы этой работой занимались достойные люди.

— Замечательное дело вы делаете, — сказал торговец. — Пенсия меня интересует, это задача поистине математическая… однако что за философию вы изучаете?

Задавая свой вопрос, он тщетно пытался нажать на свинцовую кнопочку на протезе.

Страховщик нажал на кнопочку, и искусственный большой палец отскочил, как клешня, и пан Краусе взял сигарету.

— Этот механизм мне знаком, — сказал Виктор. — Когда был авианалет на Пардубице, как раз такая рука висела на гвоздике на втором этаже, — сказал он и скрыл между ладоней горящую спичку.

Торговец выпустил дым.

— Молодой человек, так какую же философию вы изучаете?

— Метафизику.

— Замечательная наука! Но какую именно метафизику? Ante rem? In rebus? Post rem?[1]

— Ante rem,[2] идеи Платона.

— О, значит, главнейшую из наук! — Пан Краусе даже похорошел при этом известии, и отражения толстых линз серебряными рыбками заплескались по его лицу. — Да, юноша, праздность халдеев и сияющий дух Эллады замечательно переработали мудрость евреев… ах! Вот почему я так люблю царя Соломона и эти его мнимые метания между двумя полюсами, между «Екклесиастом» и «Песнью Песней», — слабо шептал торговец, мешая слова с ароматом табака, и веки его опускались все ниже.

Было тихо, только девичьи руки в мастерской шуршали работой, и сигарета исходила дымом, который раздваивался под подбородком пана Краусе, подобно медицинскому стетоскопу.

— Так стоит ли после этого удивляться, — продолжал он после паузы, — что я полюбил Филона Александрийского, философа рационального и хрупкого, словно мои цветы? И кто посмеет упрекнуть меня за то, что я боготворю Гермеса Трисмегиста? — воскликнул пан Краусе и ударил протезом о край прилавка, отчего недокуренная сигарета упала на черный пол.

— Все это свидетельствует о тонкости вашей натуры, — проговорил страховщик, — но вернемся же в мир яви… Каких размеров пенсию вы бы хотели?

И он подал ему новую сигарету и зажег ее.

— М-да, — протянул торговец, — но кто задолго до Гермеса сумел графически выразить субстрат его изумрудной философии?

— Вы говорите о царе Соломоне с его печатью? У вас будет десятый разряд, — сообщил Виктор и принялся писать.

— А может, лучше седьмой?

— Светильник, конечно, о семи свечах, но мы будем исходить из Десяти заповедей.

— Отлично, вы весьма образованный молодой человек, — восхитился торговец. — Но что изображено на печати царя Соломона?

— То же, что и на Изумрудной табличке, — ответил страховой агент и начертил ручкой в воздухе магазина два вписанных друг в друга треугольника, и пан Краусе закрыл глаза, точно его хлестнули бичом. Потом он ударил обоими протезами по серебряной кассе, и из ее недр со звяканьем выскочил коричневый ящичек.

— А как передать это словами? — вопросил пан Краусе, охлаждая голову о металлическую кассу.

— Что вверху, то и внизу. Что внизу, то и вверху, — процитировал агент.

И руки молодых работниц замерли, и двоеточия их глаз переполнились знаками вопроса.

Тогда Виктор повторил медленно, глядя в сторону мастерской:

— Что вверху, то и внизу, что внизу, то и вверху.

И снова начертил пальцем два вписанных друг в друга треугольника.

А по мостовой городка приближалось, с каждой секундой усиливаясь, дребезжание, и весь магазин дрожал, потому что мимо его витрины ехал огромный комбайн, похожий на какую-то сказочную птицу со сложенными крыльями; на железной скамеечке сидел под полосатым навесом молодой деревенский здоровяк с волосами цвета соломы, которые выбивались из-под берета и падали ему на ухо, точно крыло подстреленной утки, и он пел, а комбайн грохотал, грозя вот-вот рассыпаться, потому что это и впрямь было слишком — взваливать на спину паровика целых шесть молотилок!..

Но пан Краусе не слышал грохота комбайна, ибо был сражен двумя вписанными друг в дружку треугольниками.

— Вот она, единственно верная картина мира, — шептал он.

Когда же он неспешно возвратился в реальность, то увидел, что молодые работницы сидят сложа руки и смотрят на него.

— Девушки, девушки, а за что же я вам плачу? — взвился он и топнул на пороге мастерской ногой. — Работать, работать!

И девушки взялись за искусственные листочки и ловкими пальчиками принялись невероятно быстро приматывать их к искусственным стебелькам.

— Хорошему коммерсанту всегда кажется, что у него припасено мало товара, — извиняющимся тоном сказал пан Краусе.

— Именно поэтому я уполномочен получить с вас деньги за три месяца, — отозвался агент.

— Правильные расчеты только укрепляют дружбу, — заметил торговец.

— Тогда распишитесь вот здесь или поставьте какой-нибудь значок, — проговорил пан Виктор и подал ему авторучку, одновременно указывая место на документе. — С вас тысяча девятьсот пятьдесят крон.

Пан Краусе расписался и прорвал пером бумагу.

— Это ничего, — сказал агент.

Тут звякнула входная дверь и появилась девушка в тирольской шляпе и пыльнике. В пальцах она сжимала искусственный цветок кувшинки, обрамленный двумя зелеными листьями.

— Купите ее, — сказала она.

— Что это? — перепугался пан Краусе.

— Конкуренция, — объяснил Виктор.

— Какая прекрасная работа, — с видом знатока сказал торговец, — милое дитя, но кто сделал эту кувшинку?

— Маменька с папенькой. Я продаю эти цветы, где только удастся.

— И сколько же она стоит?

— Двадцать пять крон.

— Неимущие конкуренты нуждаются в поддержке, — мечтательно протянул Краусе. — Красивая девушка, которая приходит и предлагает мне, владельцу магазина искусственных цветов, искусственную кувшинку… молодой человек, неужели это может быть простым совпадением? Да ведь эта девушка — живое воплощение Изумрудной таблички, печати царя Соломона, воплощение моей судьбы, появившееся, чтобы подразнить меня… — Вот что говорил торговец, ловко выпуская на прилавок из-под своего протеза, точно из печатного станка, стокроновые купюры, девятнадцать стокроновых купюр, которые агент, пересчитав, аккуратно спрятал в портмоне.

— А вот, милое дитя, вот ваши двадцать пять крон, и повесьте, пожалуйста, эту кувшинку в витрину.