Девушка вошла со своей кувшинкой в витрину; на спине у нее был вещевой мешок с зелеными шнурками. Обернувшись, она поглядела на пана Виктора, покраснела и вместо стеклянной двери попыталась выйти наружу через витрину. Она дергала за ручку, и пан Краусе опять перепугался:

— Что это вы там делаете?

Девушка вбежала в магазин, оттолкнула протезы, которые расставил на ее пути торговец, и выскочила на улицу.

— Мы подобны оливкам, — грустно произнес торговец. — Отдаем самое лучшее, только если на нас надавить… Юноша, когда вы снова заедете в наш городок, навестите человека, чьи бухгалтерские книги всегда в порядке, но чьи руки зато навеки отрезаны от красивых девушек.

Он пошел прочь, и его желтая голова мелькнула под душем желтого света лампочки и затерялась среди искусственных роз, георгинов, примул и нарциссов.

— До свидания, красавицы! — поклонился страховой агент пан Виктор.

И молодые работницы тоже поклонились ему, коснувшись лбами кучек искусственных зеленых листочков.

Пан Виктор выбежал на улицу, огляделся, встал на цыпочки и попытался было взобраться на капот легковой машины, но ее владелец высунул из окошка голову и прокричал:

— Только посмейте!

К уличному фонарю была привязана цепочкой приставная лестница, и агент вскарабкался по ней на самый верх и посмотрел по сторонам. Девушки с кувшинкой нигде не было.

Городской подметальщик, великан, весь запорошенный пылью и, точно кактус, заросший щетиной, длинными взмахами метлы мел мостовую, насвистывая мелодию из симфонии… Он остановился, оперся спиной о приставную лестницу и пожаловался:

— Какие же люди идиоты, какие идио-о-ты. Во тоска-то!

А Виктор, спускаясь по лестнице, поставил ногу подметальщику на голову. Подметальщик нащупал ботинок, потом щиколотку. Поднял глаза, заглянул в штанину.

— Эй, вы откуда?

— С неба.

— Ну, и как оно там?

— Отлично.

— Везет же католикам, — сказал подметальщик и отступил в сторонку.

Потом он взял метлу и снова принялся размеренно, как метроном, гнать перед собой бумажки, листья и облачко пыли.

— Какие же люди идиоты, какие идио-о-ты. Да уж! Не знают они, что такое настоящая музыка! — восклицал подметальщик и задавал себе метлой такт.

— Это же адажио ламентозо из «Патетической»! — воскликнул агент пан Виктор.

— А я Вацлав Юржичка из Писковой Лгуты, — ответил великан и продолжал свистеть и гнать перед собой с одной улицы на другую пыль, бумажки и увядшую листву…

А представитель страховой компании «Опора в старости» зашагал вдоль неглубокой мельничной запруды, где плескались голые дети, которые брызгались водой и визжали от радости. Несколько фиолетовых ребятишек с руками у подбородка стучали зубами под тонким одеялом. Садики домов выходили на запруду, и женщины окунали в воду ноги. Одна из них лежала на мелководье, а когда поднялась, то юбка врезалась ей в зад.

Но Виктор все шел себе да шел, направляясь к высокому зданию пивоварни, к которому прилепился домик престарелого бочара пана Котятко. К стене были прислонены буковые и дубовые дуги. Войдя в мастерскую, служившую одновременно и кухней, Виктор увидел бочара, который сидел на скамейке и обстругивал кусок дерева. На старике был тулупчик, хотя за окном и слышался смех купавшихся в запруде детей.

— Вы будете пан Котятко, который обращался к нам по поводу пенсии? — спросил Виктор и сел.

— Я, — ответил бочар. — Вот только не знаю, подойду ли я вам, очень уж я старый… И старость пугает меня. — Бочар откашлялся. На стене за его спиной блестели плотницкие топоры и струги. Несколько деревянных кружек стояли на подоконнике, а на полу среди стружек и опилок виднелись два начатых ушата.

— Для того и существует «Опора в старости», — сказал агент и положил на стол папку с бланками заявлений. А заметив старый граммофон с трубой, похожей на огромный цветок вьюнка, добавил: — Поставьте мне что-нибудь!

— С радостью, — ответил бочар и завертел ручку. — Эту пластинку любил мой внук, единственная моя опора в старости.

— Ну нет, не единственная, — возразил Виктор, — для кустарей опора в их счастливой и обеспеченной старости — это пенсия… Потому-то я и здесь. Однако у вас свежо!

Бочар опустил иголку, и послышалась чудесная игра духового оркестра:

— Это играет в мюнхенской пивной «Пейпус Капелле», а эта песенка называется «Фиделе Гезельшафт». Мой бедный внук очень любил ее. Он выучился на столяра и однажды пилил циркулярной пилой полено, но нога у него соскользнула, и он разрезал себе голову до самой шеи… Подумать только, в каждый аванс и получку он приходил ко мне с бутылкой рома — «Вот, дедушка, подлечитесь!», и мы с ним заводили эту самую пластинку…

— Какую бы вы хотели пенсию? — спросил агент.

— Ну… восемьсот крон в месяц… или, может, тысячу?

— Значит, тысячу… Котятко Вилибальд… Какая удивительная пластинка! Даже посетители поют, надо же! А кто-то из них зовет официанта…

— Так уж заведено в Мюнхене. Я там когда-то работал. Пиво у них развозят воловьи упряжки, и у каждого вола на конец рога насажен латунный шарик. Идешь себе бывало, а навстречу — телега с пивом, и шарики эти так и блестят… Что вы сказали?

— Подпишите здесь, пожалуйста, — показал пан Виктор, поднялся и потер руки. — Итак, в рамках своих полномочий я получу с вас…

— Сколько? — испугался бочар.

— Семьсот пятьдесят крон, пятьдесят — это вступительный взнос, — объяснил агент и снова опустил иглу граммофона, чтобы услышать звуки, вылетавшие из похожей на гигантский цветок вьюнка трубы: оркестр «Пейпус Капелле» играл в мюнхенской пивной «Фиделе Гезельшафт».

— Вот, пожалуйста, я расписался, — сказал бочар и зашаркал деревянными башмаками к буфету. Он принес молитвенник, раскрыл его на столе и принялся отыскивать стокроновые бумажки, вложенные между священных картинок.

— Я тут многим в долг пораздавал, — извинился старик, унес молитвенник прочь и достал с полки чашки, украшенные золотыми эмблемами юбилейной пражской выставки. Он высыпал их содержимое на стол. Это были монеты, из которых бочар принялся строить столбики, по десять штук в каждом.

С запруды доносились плеск воды и смех.

Пересчитав все монеты, бочар виновато поднял глаза:

— Я еще в карманах в гардеробе поищу, вы не беспокойтесь…

И он открыл дверцы шкафа и стал один за другим выворачивать карманы.

— Почему здесь так холодно? — дрожал агент.

— Потому, изволите ли видеть, что к моему домику пристроен ледник пивоварни и прямо за вашей спиной находится ледяная гора высотой в четыре этажа… Сейчас еще ничего, а вот когда дети были маленькими, так летом вообще бывало невмоготу… Мы спали одетыми и все равно стучали зубами от холода, а в пруду при этом плескалась молодежь и еще и песни распевала, если ночь выдавалась лунная… — рассказывал старик, принося одну за другой мятые банкноты, и расправляя их, и разглаживая уголки.

— Не сердитесь, пожалуйста, но все равно пока не хватает, — сказал он и полез в карман тех брюк, что были на нем. Оттуда он извлек кошелек, высыпал на стол все деньги, пересчитал их, и после этого у него самого остались только две кроны.

— Зато у вас теперь есть пенсия, — сказал пан Виктор, пересчитывая тридцать столбиков однокроновых монет.

— Спасибо, — поблагодарил бочар. — А то меня так и колотит, когда я думаю о будущем. Разве кто-нибудь даст мне денег, когда вот эта рука не сможет больше держать рубанок? Даст?!

— Все в порядке. Вот оригинал вашего заявления. Остальные документы придут по почте, — сухо отозвался страховой агент Виктор Тума, протянул старику кончики пальцев и вышел на улицу.

Покинув в холодном домике граммофон с трубой, похожей на огромный цветок вьюнка, который играл «Фиделе Гезельшафт», он зашагал к запруде, откуда доносились плеск воды и визг голых ребятишек.

Цепочная карусель стояла на самом краю Венецианской ночи. Из карусельной утробы летела во все стороны музыка, такая же безумная, как те нимфы и наяды, что были намалеваны в нишах карусели. А плечи аттракциона сияли разноцветными лампочками, и, когда карусель набрала скорость, сиденья вознеслись над рекой, так что, наклонившись, можно было увидеть, как балки и опоры карусели размешивают глубины вод, в которых отражается круговорот ног, цепей и лиц, — ведь вода всегда все удваивает.