Стены кухни искрились, как внутренность пещеры. Печальные мужчины лобзали беременных женщин, на заднем плане бодались белые волы, над кроватью коленопреклоненная молодая особа полоскала в ручье потроха, а вдоль выстроившихся рядком верб ехал музыкант с геликоном на плечах…

— Извольте обратить внимание вот на этот буфет, рисунки начинаются снаружи буфета и переходят внутрь, а потом опять выходят из буфета наружу, — улыбался пан Нуличек.

И продолжал, обеими руками указывая на свои произведения:

— Буфет являет нам вариации на тему трагедий, приведших к смерти! Вот, поглядите, пожалуйста, на цыгана, который стоит у мартеновской печи и выпускает наружу сталь. А вот, пожалуйста, тот же самый цыган падает в ковш, прямо в расплавленный металл, потому что спотыкается о лом. А вот едет подъемный кран и везет этот ковш, и на дне ковша нарисован все тот же цыган, вот, поглядите, сталь застывает в болванки, и в каждой такой болванке есть наш цыган. А здесь я решил показать, как из этих болванок делают длинные цилиндры, и в каждом из них сидит все тот же цыган! А вот цилиндры превращаются в листы нержавеющей стали, и в каждом таком листе заключен цыган, а из этой нержавейки изготавливают потом ложки, ножи и вилки, и, как видите, в каждой такой вилке, и в каждом ножичке, и в ложечке — в общем, всюду я изобразил цыгана, который упал тогда в расплавленный металл… и получилось, что цыган вместе со столовыми приборами отправился путешествовать по миру, повсюду побывала хотя бы одна его частичка, но я нарисовал его внутри каждой такой ложки целиком… вот оно, значит, как… — закончил живодер и устремил взгляд на своих гостей, которые шумно пыхтели и никак не могли прийти в себя.

Пан Нуличек опустился возле кровати на колени, а потом лег на пол и заполз в шкафчик под рукомойником — только кожаные галифе да измазанные кровью сапоги скрипнули.

— Так что там с пенсией? — поинтересовался он.

Пан Буцифал тоже встал на колени и увидел, что в шкафчике у пана Нуличека есть кисточка и миска с краской и что он разрисовывает шкафчик изнутри какими-то фигурками.

— Вам больше всего подошел бы пятый разряд, тогда пенсия у вас будет примерно тысяча сто, — сказал он.

— Ну, так запишите меня, — глухо отозвался живодер.

И пан Буцифал положил на одеяло портфель, пристроил на полу папку с заявлениями, поправил копирку и стал писать — имя, фамилия, разряд пенсии, адрес… а потом вывел суммы и подчеркнул итог.

— Пан Нуличек, — сказал Тонда, — пан Нуличек, не нужна вам эта страховка, это все сплошной обман.

— То есть как? — высунулся из шкафчика живодер.

— Понимаете, такая пенсия вам не подходит… вам же двадцать лет платить придется, чтобы тысячу сто крон получать, а мы вам об этом не сказали… пан Нуличек, купите лучше краски и рисуйте! — умолял Тонда.

— Это что же, вы мне предлагаете всю жизнь ездить по улицам и кричать «А вот кому шк-у-у-ры?» Если у рабочих есть пенсия, так почему она мне не положена? — сердился Нуличек. — И вообще — вам-то что за дело? Это ваш коллега меня оформляет, а не вы!

— Да-да, — сказал Буцифал, — возьмите ручку и…

Вдруг одеяло откинулось, портфель страховщика поехал вниз, и с кровати соскочила старушка в байковых шароварах. Она молниеносно схватила папку с заявлениями, выдрала оттуда несколько страниц и принялась рвать их в клочки и обсыпать ими стоявших на коленях агентов.

— Это моя матушка, — сказал живодер, — моя Муза, которая подсказывает мне темы для рисунков.

— Очень приятно, — сказала старушка и подала руку Тонде, — какая там страховка! У нас даже на краски не хватает! И все-таки пройдите в комнату и полюбуйтесь, там у нас самые шедевры! — Ее умные глаза заглянули в глаза пана Тонды; старушка попятилась, нащупала дверную ручку и открыла дверь в комнату, где подошла к широкому супружескому ложу. На нем не было ни одеял, ни даже матрасов, но зато от изголовья до изножья выстроились стеклянные пластинки, которые составили толстую стеклянную книгу.

— Это картины на стекле, и любо-дорого смотреть, как мой сын водит кисточкой по обратной стороне стекла — точь-в-точь кот, который глядится в зеркало, — говорила старушка, не сводя глаз с Тонды и ощупью листая стеклянные страницы, которые скрипели, когда стекло вставало на грань. — Вот, смотрите, это святой Августин, который едет на комбайне по морю пшеницы. Хотя вам, как я вижу, больше по душе религиозные мотивы, правда? — Она засмеялась. — Вот, прошу! — Она мельком взглянула на стеклянную книгу и снова уставилась на Тонду. — Я нашла для вас картину, на которой у святого Августина падают с губ розы. А вот история, которая приключилась со святым Бернаром — во время ужина с Господом он глотнул из чаши и случайно проглотил паука, и этот паук живым вылез у него изо рта… бедненький паучок! А вот нечто совершенно особенное… Эй, вы! — крикнула старуха, не спуская при этом глаз с Тонды. — Как вас там? Враг рода человеческого! Подите-ка сюда! — И она все глядела и глядела на Тонду. Из кухни появился пан Буцифал.

— Ваша мать еще жива? — спросила старуха.

— Жива, — прошептал пан Буцифал.

— Тогда смотрите, — продолжала она, не спуская глаз с Тонды, — здесь нарисован сон матери святого Доминика, сон, в котором ей привиделось, что она родила черно-белого пса и что этот пес держит в лапах факел и озаряет им весь мир… Как все тщательно прорисовано, правда? А видела ли ваша мать сон о том, какую жизнь предстоит прожить вам? Уж верно ей не снилось, что она родит обманщика… как вас зовут?

— Буцифал.

— Какое красивое имя, — сказала она. — Бросайте вы это дело, пока не очутились в тюрьме.

— А вы уже что-нибудь продали? — спросил пан Тонда.

— Да, — сказала она и толкнула дверь, которая от этого закрылась.

На двери висел распятый жестяной Христос, его тело было желтым, а бедра прикрывали полосатые плавки.

— Переборщили немного, — сказала старушка задумчиво. — Теперь-то я это точно знаю! На перекрестке раньше висело распятие, но от времени оно обветшало, и деревня решила, что дешевле всего обойдется заказать новое нам.

Я сразу придумала и то, что тело у него будет желтым, и что плавки на нем будут — трехцветные, как национальный флаг. Когда нам дали аванс, мы пошли в город к жестянщику, я выбрала там самого хилого из подмастерьев и уложила его на лист жести, он раскинул руки, я обвела его плотницким карандашом, потом мы этот силуэт вырезали — и через два дня распятие уже висело на перекрестке. Но только мы капельку просчитались. За шесть дней шесть аварий. Шоферы на него так и пялились. Особенно на плавки, конечно. Так что сняли мы распятие, а деньги обратно вернули.

— Какая красота, — вздохнул Тонда, — но где же вы черпаете свои замыслы?

— Да во мне всего полно, прямо как в козе, — ответила старушка.

— А с остальным что вы будете делать?

— Вот разрисуем все, — мечтательно сказала она и, отведя от него глаза, шагнула к окну, чтобы поглядеть на садящееся солнце, — разрисуем все стены, шкафы и полы и пойдем и предложим наш домик Национальной галерее. А они нам пускай дадут взамен другой дом, чистенький. Мы и его раскрасим. Нужно только устроить здесь канатную дорогу с сиденьями, чтобы посетители не топтали картины на полу… мы же рисуем для людей бесплатно, для радости…

Из шкафчика под рукомойником выбрался пан Нуличек. Встав во весь рост, он зевал и потягивался.

— А я там вздремнул, — сообщил он и опять зевнул — на сей раз с подвыванием.

Старушка приставила к шкафу стул и сняла с верхней полки керосиновую лампу. Она почистила фитиль, чиркнула спичкой и водрузила на место ламповое стекло. Живодер все еще потягивался, но при виде подвернутого фитиля керосиновой лампы вдруг замер и сказал:

— Матушка, а знаете, что я нарисую?

И он все смотрел и смотрел на фитиль горящей лампы.

— Я нарисую, как девушки стоят рядком на коленях в ожидании причастия, и у них у всех слегка высунуты язычки, а у подбородков они держат молитвенники, и служка несет требник, и видит эти девичьи языки, и роняет свою книгу, и она рвется пополам… вот что я нарисую! — воскликнул живодер, не спуская глаз с огонька керосиновой лампы и не меняя позы — как потягивался, так и застыл, сведя руки кренделем над головой.