Я поспешно заперла за собой железную дверцу, быстро поднялась по каменной лестнице, беззвучно миновала темные катакомбы и уже у себя выглянула в окно. Лодочка с Ричардом порядком отплыла от берега, смешавшись с другими лодками на реке; мне было видно, что слуги работают на веслах, а мой мальчик съежился на корме. Вряд ли кому-то могло прийти в голову остановить их. Таких лодчонок там были десятки, сотни, и все они деловито бороздили воды, направляясь с одного берега на другой; ничье внимание не должны были привлечь двое работяг с маленьким посыльным. Я настежь распахнула окно, но кричать сыну вслед не стала. Мне просто хотелось, чтобы он мог заметить меня, если поднимет глаза; чтобы он понял, как нелегко мне отпускать его; чтобы он знал: до самой последней минуты, до самой последней секунды я смотрела ему вслед, пытаясь различить его в густых сумерках; чтобы он не сомневался: я всегда, до конца своей жизни, до своего смертного часа и даже после смерти, буду ждать его, надеяться на встречу, и река будет нашептывать мне его имя.

Но Ричард глаз так и не поднял. Он все сделал, как ему велели. Он всегда был очень хорошим, послушным и смелым мальчиком. И четко запомнил, что ему следует опустить голову, надвинуть капюшон как можно ниже и скрыть свои светлые волосы. Также он должен был уяснить следующее: теперь ему нужно откликаться на имя Питер, не ждать, что его станут обслуживать десятки слуг, преклоняя перед ним колено, забыть о пышных церемониях и королевских процессиях, о львах Тауэра, о шуте, который вечно старался его насмешить, спотыкался, падал и кувыркался. Ему нужно было забыть, как толпы людей радостно выкрикивали его имя, забыть своих хорошеньких сестер, которые играли с ним и учили французскому, латыни и даже чуть-чуть немецкому. Ричарду предстояло забыть даже своего обожаемого старшего брата, который родился, чтобы стать королем. Мой маленький Ричард, наверное, чувствовал себя волшебной ласточкой из сказки, которая с наступлением зимы сначала мечется над самой водой, потом ныряет в речные глубины и словно замерзает там, замерев в неподвижности и безмолвии, но снова вылетает с наступлением весны, которая отпирает на реках запоры, выпускает воды на волю и вновь позволяет им течь вольготно. Вот и моему сынишке пришлось, подобно такой чудесной ласточке, прятаться в речных водах под опекой своей праматери Мелюзины. Ему пришлось довериться реке, надеясь на то, что она защитит его и убережет от опасности, поскольку я, его мать, уже не могла этого сделать.

Я все следила из окна за их лодочкой и какое-то время еще видела, как Ричард сидит на корме, чуть покачиваясь в такт ровным толчкам весел. Затем ялик подхватило течение, и он поплыл быстрее; теперь ялик со всех сторон окружаю множество других судов и суденышек — лодки, ялики, баржи, рыбачьи и торговые суда, паромы и даже пара огромных плотов из бревен, — и я потеряла его из виду. Река унесла моего сына вдаль, и мне осталось лишь довериться Мелюзине и ее водам, а самой так и стоять на берегу в полном бездействии, ощущая себя выброшенной на необитаемый остров.

Мой взрослый сын Томас Грей ушел той же ночью. Одетый конюхом, он выскользнул из дверей убежища прямо в глухие лондонские переулки. Нам было просто необходимо иметь снаружи верного человека, который мог бы не только узнавать новости и передавать их нам, но и создавать войско. Сотни людей остались нам преданными по-прежнему, а уж тех, кто готов был сражаться против герцога, и вовсе были тысячи. Но этих людей требовалось как-то собрать и организовать — это и должен был сделать Томас. Рядом со мной не осталось никого, кто мог бы справиться с подобной задачей, а Томас был уже взрослым, ему исполнилось двадцать семь. И я понимала, что посылаю его навстречу опасности, возможно, даже смерти.

— Бог тебе в помощь, — напутствовала я, когда Томас опустился передо мной на колени, а я коснулась его головы благословляющим жестом. — Куда же ты направишься?

— В самое безопасное место Лондона, — ответил Томас с беспечной улыбкой. — Это место, кстати, очень любил твой муж, да и его там тоже очень любили. Там никогда не простят герцогу Ричарду, что он предал собственного брата. Это единственное место в Лондоне, где торговлей занимаются действительно честно.

— Что же это за место такое?

— Публичный дом, — с улыбкой отозвался мой сын и, повернувшись, мгновенно исчез в темноте.

На следующий день, едва рассвело, моя дочь привела ко мне мальчика-пажа, который прислуживал нам еще в Виндзоре и теперь тоже согласился нам послужить. Елизавета, добрая девушка, крепко держала его за руку, хотя пахло от него конюшней, где он спал.

— С этого дня ты будешь откликаться на имя Ричарда, герцога Йоркского, — велела я пажу. — Люди станут называть тебя «милорд» и «сир». И ты не будешь их поправлять. Ты вообще не будешь произносить ни слова. Будешь только кивать.

— Да, ваша милость, — пробормотал паж.

— А ко мне ты будешь обращаться «мама» или «матушка-королева», — продолжала я.

— Да, ваша милость.

— Да, матушка-королева.

— Да, матушка-королева, — послушно повторил паж.

— Ну а сейчас ты хорошенько вымоешься и наденешь чистую одежду.

Его личико вспыхнуло румянцем, и он испуганно вскинул на меня глаза.

— Нет! Я не могу мыться. Мне нельзя мыться, — запротестовал он.

Елизавета растерялась.

— Но ведь любой сразу же догадается! — воскликнула она.

— Ничего, мы объясним, что мальчик болен, — успокоила я обоих. — Что у него насморк или горло болит, и завяжем ему шею теплой фланелью, так что он и рта раскрыть не сможет, а сверху еще и шарфом обмотаем. И попросим его просто помолчать несколько дней. Больше и не нужно. Только бы выиграть хоть немного времени.

Елизавета кивнула.

— Ладно, я сама его выкупаю, — пообещала она.

— Возьми себе в помощницы Джемму, — посоветовала я, — и кого-нибудь из мужчин — пусть он подержит мальчика, чтоб не выскочил из воды.

Моя дочь смотрела печально, хоть и заставила себя улыбнуться.

— Мама, неужели ты действительно считаешь, что дядя Ричард способен причинить зло собственному племяннику?

— Сложно сказать, способен или нет, — заявила я, — именно поэтому я и отослала своего дорогого маленького принца подальше отсюда. И второй мой сын, Томас, тоже был вынужден от нас уйти, раствориться в ночной темноте. Нет, милая, откуда мне знать, что еще может сотворить твой дядя Ричард?

В воскресенье наша служанка Джемма спросила, можно ли ей посмотреть, как будут наказывать «эту шлюху Шор».

— Что с ней сделают? — осведомилась я.

Джемма вежливо присела, низко склонив передо мной голову, но ей, видно, так хотелось получить разрешение, что она готова была даже рискнуть, оскорбляя меня упоминанием об «этой шлюхе».

— Прошу прощения, ваша милость, но Шор проследует через весь город в исподнем, неся в руках зажженную свечу, и все будут смотреть на нее. Должна же она понести наказание за свой грех — за то, что была гулящей, верно ведь? Я и подумала: если я всю следующую неделю буду являться пораньше, вы, может, позволите мне…

— Элизабет Шор?

Джемма оживилась.

— Ага, она самая! Та знаменитая шлюха! — Служанка явно повторяла чьи-то слова. — Лорд-протектор приказал ей публично покаяться в своих плотских грехах…

— Довольно! — резко оборвала я. — Можешь отправляться.

Бедняге Шор все равно, сколько людей будут глазеть на нее из толпы зевак. Я представила, как эта красивая молодая женщина, которую любили король Эдуард и лорд Гастингс, пойдет через весь город босиком, в одной нижней юбке, держа в руках свечу и прикрывая ладонью ее дрожащее пламя, а народ будет бросать в ее адрес оскорбления и плевать в нее. Эдуарду уж точно не понравилось бы это, и ради него — если не ради нее самой — я бы непременно это остановила, была бы возможность. Но я никак не могла защитить Шор. Герцог Ричард, видимо, совсем переполнен злобой, раз даже такую красивую женщину заставляет жестоко страдать только из-за того, что ее любил король.