Моего мужа наверняка убили бы на месте, если б поймали. Но они его упустили — это, по крайней мере, было совершенно ясно, — и никто не знал, где Эдуард находится. Каждый день кто-нибудь непременно являлся в Тауэр и заверял, что видел, как Эдуард умирает от ран, или как спасается, отплывая во Францию, или даже, как утверждали некоторые, мертвым лежит в гробу.

Мои сыновья прибыли в Тауэр, с ног до головы покрытые дорожной пылью, страшно усталые и злые. Злились они из-за того, что им не позволили умчаться в ночь вместе с королем. Я старалась не приставать к ним; даже целовала их только утром и на ночь, как и положено, но была вне себя от радости и никак не могла поверить, что сыновья и впрямь благополучно ко мне вернулись. Как не могла поверить и в то, что мой муж и брат этого сделать не сумели.

Я послала в Графтон за моей матерью, прося ее прибыть в Тауэр как можно скорее. Мне совершенно необходимо было ее общество и ее поддержка. Разумеется, если б нам действительно пришлось спасаться за границей, я настояла бы, чтобы и мама поехала с нами. Однако мой посланец вернулся назад один и мрачно сообщил:

— Миледи нет дома.

— Где же она?

Он отвел глаза; ему явно не хотелось передавать мне некую дурную весть.

— Говори немедленно! — Голос мой зазвенел от страха. — Где она?

— Миледи арестована, — признался слуга. — По приказу графа Уорика. Это он велел арестовать миледи. Его люди явились в Графтон и увели миледи.

— Уорик арестовал мою мать? — Я отчетливо слышала стук собственного сердца. — Он бросил мою мать в тюрьму?

— Да, ваша милость.

Кровь прилила к моему лицу, а руки тряслись так, что перстни стучали по подлокотникам кресла. Я глубоко вздохнула и крепко стиснула подлокотники пальцами, пытаясь хоть немного унять дрожь. Мой сын Томас подошел ближе и встал по одну сторону от моего кресла, а его брат Ричард — по другую.

— По какому же обвинению? Да и как он осмелился ее арестовать?

Я задумалась. Это не могло быть обвинение в предательстве: мою мать никто не заподозрил бы в этом; все знали, что она лишь изредка дает мне советы, является хорошей тещей для короля Англии, а для его королевы — любящей матерью и близкой подругой. Даже Уорик вряд ли пал так низко, чтобы обвинить немолодую женщину в предательстве и отрубить ей голову только за то, что она любит собственную дочь. Впрочем, этот человек уже без суда и следствия, а также без особой на то причины убил моего отца и моего брата. Видимо, теперь его единственным желанием было разбить мне сердце и лишить Эдуарда поддержки моих родных. И я понимала: если я когда-нибудь окажусь в руках у этого человека, он непременно меня уничтожит.

— Мне очень жаль, ваша милость…

— И все-таки — каково обвинение? — допытывалась я.

Горло у меня пересохло, я даже слегка закашлялась.

— Колдовство, — только и вымолвил слуга.

Как известно, не требуется ни суда, ни следствия, чтобы подвергнуть ведьму смертной казни. Впрочем, ни один подобный процесс ни разу не был безрезультатным, ведь так легко найти людей, которые под присягой засвидетельствуют, что у них умерла корова или, скажем, лошадь сбросила кого-то с седла, потому что ведьма не так на них посмотрела. Хотя, повторюсь, в подобных делах не нужно ни свидетелей, ни судебного расследования, достаточно одного-единственного священника; ну а уж если такой знатный лорд, как Уорик, объявит женщину ведьмой, никому и в голову не придет ее защищать. После такого обвинения ее запросто удавят и закопают в землю у перекрестка сельских дорог. Для этой миссии обычно приглашали кузнеца, в силу профессии имевшего крупные, сильные руки. Моя мать была женщиной высокой и стройной, в прошлом знаменитой красавицей, и шея у нее была длинной и изящной, так что задушить ее в одну минуту смог бы любой мужчина. Для этого вовсе не нужно было обладать дьявольской мощью кузнеца. Сделать это по приказу Уорика мог кто угодно из его охраны, и наверняка сделал бы по первому же слову своего господина.

— Где она? — осведомилась я. — Куда он ее увез?

— Никто в Графтоне так и не понял, куда они направились, — ответил слуга. — Я чуть ли не каждого спрашивал. Явился конный отряд, они усадили вашу мать на седельную подушку позади офицера и поскакали на север. Но не сообщили, куда именно. Просто объявили, что она арестована по обвинению в колдовстве, и все.

— Я должна написать Уорику, — решительно произнесла я. — Ступай пока поешь и вели на конюшне, пусть тебе приготовят свежую лошадь. Ты должен выехать как можно скорее и мчать во весь опор. Ты готов?

— Прямо сразу и выеду.

Слуга поклонился и вышел.

Я написала Уорику, требуя немедленно освободить мою мать. Я также написала каждому из архиепископов, которым мы некогда помогли занять высокие посты, и каждому, кто, как мне казалось, мог за нас заступиться. Я написала старым друзьям моей матери и тем ее родственникам, что так и остались приверженцами дома Ланкастеров. Я написала даже Маргарите Бофор, которая, будучи все-таки наследницей Ланкастеров, имела, возможно, некоторое влияние. Затем я удалилась в королевскую часовню, опустилась на колени и всю ночь молилась, чтобы Господь не позволил этому мерзкому человеку отнять у меня мою добрую мать, которая на самом деле никакими магическими искусствами не владела и обладала лишь священным даром предвидения. Ну, может, знала кое-какие волшебные фокусы и была немного знакома с языческими обрядами, но сама предпочтения язычникам не отдавала. А на рассвете я вывела на пере горлинки имя матери и бросила это перышко плыть по течению: я хотела предупредить Мелюзину, что ее дочь попала в беду.

Затем мне пришлось долго ждать вестей. Целую неделю я пребывала в ужасе, не имея никакой информации и опасаясь самого худшего. Ко мне по-прежнему каждый день являлись «свидетели» того, что мой муж погиб. Теперь я боялась, что то же самое скажут и о моей матери, и тогда я останусь совсем одна в этом мире. Я обращалась к Господу, я нашептывала молитвы реке — ну хоть кто-то из богов должен спасти мою мать! И вот наконец выяснилось, что ее освободили. А через два дня мама и сама прибыла ко мне в Тауэр.

Я бросилась в ее объятия и расплакалась, точно десятилетняя девочка. А она обнимала меня, утешала, баюкала, словно я и впрямь снова стала ее маленькой дочкой. Когда я немного успокоилась и заглянула в любимое лицо матери, то увидела, что и у нее по щекам текут слезы.

— У меня все хорошо, — сказала она. — Уорик меня не тронул. Он меня даже не допрашивал. Да и в тюрьме продержал всего несколько дней.

— Почему же он освободил тебя? — удивилась я. — Правда, я написала ему, написала всем и каждому, я молилась — и Богу, и реке, — но все же не думала, что в сердце Уорика найдется хоть капля милосердия.

— Это все Маргарита д'Анжу! — Мать сухо усмехнулась. — Только она одна из всех женщин на свете могла приказать ему немедленно оставить меня в покое. Маргарита сделала это, едва услыхав о моем аресте. Мы ведь с ней когда-то были добрыми подругами и по-прежнему являемся родственницами. Видимо, она вспомнила, как верно я ей служила, будучи первой дамой ее двора, вот и велела Уорику немедленно меня освободить, пригрозив, что иначе она будет чрезвычайно им недовольна.

— Значит, она приказала ему отпустить тебя и он подчинился?

Я недоверчиво подняла брови.

— Ну да, — подтвердила мать. — Она ведь теперь свекровь его дочери. И разумеется, по-прежнему его королева, которой он принес клятву верности. Уорик стал союзником Маргариты, рассчитывая, что ее армия его поддержит и поможет вновь захватить власть в стране. Но ведь я-то была ее подругой еще в те времена, когда она только прибыла в Англию как невеста Генриха, я оставалась ее подругой в течение всех лет ее правления. Я ведь тоже принадлежала к дому Ланкастеров, как и все мы, пока ты не вышла замуж за Эдуарда.

— Как это хорошо со стороны Маргариты, что она спасла тебя! — заключила я.

— Это действительно война кузенов, — заметила мать. — У всех нас есть родственники и друзья по ту сторону. Все мы вынуждены сталкиваться с тем, что невольно убиваем своих же сородичей. Но порой имеет смысл проявить и милосердие. Я знаю, что говорю, да и сам Господь тому свидетель: особым милосердием Маргарита не отличается, однако по отношению ко мне его проявила.