Воспоминания дразнили истерзанную душу самообманом.

Кто жив и не в силах вернуться на родину, в рай своего детства, в мир своей мечты, да поймет его…

Кто жив, разлучен и уже не помнит этого, считая, что исцелился и живет в настоящем — не живет! Даже растения тоскуют по своей далекой родине и с мольбою поворачивают листья и бутоны к солнцу за окном. Даже неразумным тварям дано стремление к милым их сердцу берегам.

Кристиан Элинор, Та-Дюлатар, лесной знахарь и отшельник поневоле, стоял над рекой на скале у самого водопада и смотрел на солнце, погружавшееся в золотые облака заката… Которое уж по счету солнце в его запутанной беспокойной жизни.

Он пытался забыть, а продолжал помнить, потому что ничего не хотел забывать и хотел оставаться самим собой. Он пытался ускользнуть от жизни, живя. Он постиг многое, многое он умел, но рай забвения и смирения был ему недоступен, потому что он не желал такого рая.

Река сельвы текла внизу, окрашенная кровавыми лучами заката. Солнце чужого мира катилось за край чужой земли.

Он хотел бы стать всем вокруг — и рекой, и солнцем, и землей, и воздухом — но только если бы память осталась с ним. И потому он был Незнакомцем, сиянием, укрытым тьмой. Черным в белом, белым в черном. Он был Помнящим.

По лицу Элинора ползли слезы, которых не суждено было увидеть никому ни в одном из миров, куда, возможно, ему не вернуться уже никогда и откуда никогда не выбраться живым…

Родной дом померещился Ноиро ненастоящим, как будто за время отсутствия родные стены передвинули, перестроили, и они сделались чужими, неуютными, отталкивающими. Двухэтажная постройка по-прежнему стояла на перекрестке, где сходились две улицы, и возвышалась над частными домишками квартала. Как всегда, здания утопали в зелени садов, в кронах фруктовых деревьев переливались голоса всевозможных пичуг, а воздух пах морем и медом, принесенный ветерком с дальнего побережья. Летом здесь будет пекло, ну а сейчас тот период, которым наслаждается все живое. Но и это казалось журналисту надуманным и искусственным. Почему? Ведь прежде он знал здесь каждое деревце по названию!

Чужое… Всё чужое. Почему оно стало чужим?

Ноиро стоял, опираясь на костыль, и никак не мог поверить, что все это ему не снится. Еще вчера весь мир вращался вокруг маленького домена целителя из Рельвадо, а сейчас повсюду щемяще знакомые ограды, пальмы, автомобили, постройки…

От усталости ныло все тело. Журналист не мог сообразить, что не так. Ах да! Дело в людях! Их мало на улице, очень мало, да и те, что пробегают мимо, едва поздоровавшись в ответ, какие-то мрачные, озабоченные и неприветливые. Даже солнце светит, как через закопченное стекло… Никто не чаевничает на верандах и во дворах, не видно играющих ребятишек и их мамаш.

Возле своей двери Ноиро снова замешкался. Ему не хотелось входить туда. Он чувствовал себя магнитом, который пытается преодолеть сопротивление другого магнита и не может. Молодой человек разглядывал ареалы пятен на старой престарой покраске и бесцельно вертел в руке ключи. Тут замок щелкнул. В дверях возникла соседка.

— Ох! — воскликнула она, нелепо всплеснула руками и отшатнулась назад.

— Гинни, что там? — послышался из кухни голос мамы.

— Ой-ёй-ёй! — дурным голосом заблажила та, а глаза так и поедали Ноиро, ухватываясь взглядом то за повязку, на которой висела больная рука, то за костыль, то за поклажу у ног. — Вернулся!

А потом начался кошмар, сбежать из которого было самой главной мечтой журналиста в те долгие-предолгие минуты. Женщины истязали его своими причитаниями, доканывали жалостью и пытали никчемными расспросами.

— Мам, а Веги… нет? — осторожно спросил он, проглотив слово «надеюсь». Хотя, скорее всего, сестрица вела бы себя сдержаннее них.

— Уехала она, а ты и не знаешь ничего! Уехала! — залебезила соседка, уже не слишком торопясь покидать чужую половину дома.

Ноиро почувствовал, будто кто-то тянется к нему холодными щупальцами и, несмотря на усталость, решил понаблюдать, в чем тут дело. Уж больно знакомым было ощущение от этих щупалец.

— Ты поешь, поешь! — сказала мама, тем самым напомнив ему Та-Дюлатара в день перед отъездом.

— И почему всем так хочется меня накормить? — задумчиво промычал он под нос.

— Да ты же скелет, обтянутый кожей! Еще удивляется!

Гинни увязалась вслед за ними. За то время. Пока Ноиро был в отъезде, старуха заметно посвежела и ободрилась. А вот госпожа Сотис, наоборот, сильно сдала от горя и тревоги.

Щупальца шарили по его телу, словно обыскивая. Это напоминало вторжение Улаха-шамана, разве что во много крат слабее. Да и не всюду лез шаман, в отличие от бесстыдной Гиены. Ноиро нарочно посмотрел на нее, чтобы увидеть выражение лица. Глаза старухи загорелись азартом, на щеках проступил румянец вожделения. Он слегка прищурился и, ненадолго покинув замершее тело, отступил в сторону, а там, как тогда с Элинором, поглядел на мир свободным взглядом.

Увидь Ноиро это до поездки, случайно, его разум оказался бы в реальной опасности. А ведь он и не знал тогда. Догадывался, интуитивно отторгал, но не знал!..

На месте Гиены стояло грязно-бурое пятно, волосясь щупальцами, и почти все они тянулись к неподвижному телу, отсюда — серебристо-серому, похожему на каплю. В центре пятна вращалось черное отверстие, и в него, как в трубу пылесоса, тянулись от капли серебристые нити. Семь центров — от макушки до низа живота — кормили это отверстие, даже не сопротивляясь. «Жруа-а-а-ать! Жруа-а-а-ать!» — басовито растягивая звуки, тянула черная дыра. А от пятна растекалась по всему дому грязная болотная жижа, влезая на стены, свисая с потолка, люстры, карнизов…

— Как ваш сын, Гинни? — вдруг резко спросил он, возвращаясь в себя и даже не удосужившись отлепить от лица улыбку.

Физиономия соседки вытянулось, а пылесос хрюкнул, отдергивая щупальца, как обожженные.

— Давно уж не появлялся, — пробулькала она в конце концов, справившись с испугом. — А к чему он тебе?

— Да так… спросил… Мой поклон ему, когда объявится.

Он хотел на этом и остановиться, но какое-то не очень благородное начало внутри вдруг подстегнуло отомстить за годы бурого болота, в котором жила их семья после смерти отца, умевшего изгонять старуху из квартиры одним своим появлением.

— Я за него волнуюсь, — продолжил журналист, не сводя с нее глаз и слегка улыбаясь. — Знаете, очень неприятные симптомы…

— Ты о чем? — насторожилась она.

— Когда парень вот так то исчезает, то появляется, чаще всего это связано с наркотой.

— Ноиро! — умирающим лебедем вскрикнула мама. — Ты что несешь?!

Старуха потемнела, быстро-быстро теряя всю свою воинственную бодрость. Ноиро тянул из нее все, что она успела выкачать из него и из матери. Воображаемое веретено сматывало нить обратно, а он лишь смотрел в глаза соседки, не давая ей и двинуться.

— Я не виноват, что такова жизнь, мама. Думаю, госпоже Гинни нужно присмотреться к нему повнимательнее, а не сидеть целыми сутками в квартире соседей.

Он задумался, не дернуть ли еще старухиного, но пожалел ее и отпустил. Та, отступая, вышвырнулась из кухни, а через секунду хлопнула входная дверь.

Мать заговорила сквозь зубы, дрожа от тихой ярости:

— У вас с Веги нет ни души, ни сердца. Как можно поступать так бесчеловечно с пожилой одинокой женщиной?

Ноиро дернул здоровым плечом с напускным легкомыслием:

— И что, что одинокой? Я теперь обязан переспать с нею, чтобы скрасить ее одиночество?

Госпожа Сотис едва не лишилась чувств:

— Что за… что за гадость ты сейчас сказал?

Он тяжело вздохнул. Да, мам, если бы дано тебе было увидеть то, что видел я, ты не считала бы, что я так уж поступился истиной в этой — безусловно, пошлой — фразе…

Мать резко опустилась на стул и спрятала лицо в ладони.

— За что мне это? — вырвалось у нее.

Ноиро поднялся, обнял ее, обволок светом и беззвучно подарил Благословение, вернув все украденные соседкой силы и добавив от себя. Пусть. Ей сейчас нужно. Сколько смог, столько и дал.