— Ну нет! Нет! Нет! Ты рехнулся? Меня же там сразу узнают! Ты что, смерти нашей хочешь?

— Они уже знают о тебе, и расстояние для них — не препятствие. Теперь мы должны бить на опережение, иначе — верная смерть.

— Послушай! — старик метнулся к Элинору и ухватил его за рукав. — Послушай меня! Столько лет ведь прошло! Ты бы забыл уже все, что там было, а, Кристи? Ну послушай, послушай! — Хаммон крепче впился в лекаря, который настойчиво пытался освободиться. — Не ерепенься! Пока молодой еще, сейчас прямо бросай все эти гиблые идеи, поезжай в город. С твоей головой и руками ты светилом медицины можешь стать! Слышишь? Да не брыкайся, что ты, как коняга необъезженная?!

— Фараон…

— Слушай меня, я тебя старше! Ты в зеркало давно смотрелся? Да ты любую бабу пальцем поманишь, хоть соплюху, хоть ровесницу, хоть уродку, хоть красавицу — любая твоей станет без разговоров. Я вижу, как все они на тебя смотрят! Ну что ты два десятка лет гонишься за призраком, Кристи?

— Да я сам призрак! — вдруг закричал, не выдержав, целитель, отшвыривая от себя Хаммона.

И язык отнялся у старика во рту, когда бездна посмотрела на него из усталых глаз человека, которого он считал своим в доску, знакомым и понятным.

— Я сам призрак, — хрипло повторил Элинор извиняющимся тоном, помогая Хаммону встать на ноги. — Прости, Фараон. Я сгоряча…

— Э, э! — покривился тот. — Вот всё эти ваши слюнтяйские замашки, жители Содружества! Один раз характер показал — и тут же на попятную, извиняться. А ты наподдай, коль душа велит, наподдай! Я только с виду развалина, а на деле… ой! — он сжал руками бок и перегнулся на сторону. — Ничего, ничего, я крепкий! Да понимаю я, что не можешь ты мне наподдать. Понимаю, почему — у тебя сразу они все перед глазами.

Элинор отвернулся.

— Ладно, слушай меня. Знаю: тебя всегда твой мир будет манить обратно. За свое постоянство ты мне всегда и нравился. За надежность. Но ведь я смогу помочь только тут, в Рельвадо. А с этой вашей установкой от меня чего зависит? Да ничего. Убьют меня — и ты погибнешь сразу, и все, кого ты любишь.

Лекарь уже улыбался. Взгляд его потеплел, пропасть исчезла, и глаза стали прежними — серыми и светящимися, как звезды в летнюю ночь.

— Ох и болтлив ты, мэтр Хаммон! Сказать столько слов — и ни одного важного!

— А что мне делать? — буркнул старик.

— Меня слушаться. Ступай в домен и собирай свои вещи. Поедете вместе с Ноиро, он в Кемлин, ты в Шарупар. Проводят вас воины Араго.

— А ты?

— Завтра к вечеру. У меня тут есть еще дела.

— Ох, не отпустит тебя Араго! Ты ж ему как воздух нужен!

— Айят сказал, что брат не против, только хочет, чтобы он ехал со мной.

— Кто — Айят? — усмехнулся Хаммон.

— Да. И Бемго.

— Что ж, голова у Араго работает. Правда, я не ожидал, что он и тебя отпустит, а уж что последнюю родную душу с тобой отправит — тем более…

— Так велела ему Аучар, а он всегда следовал ее воле. Иначе, возможно, что и не отпустил бы.

— Ты бы, наверное, если б не океан, пешком в этот проклятый Агиз поплелся… Ну неужели просвет?

Кристиан почти радостно кивнул. Лицо его сияло, словно у того юноши, которого Хаммон впервые увидел в аэропорту Мемори двадцать лет назад. И как он скрывал это все в прошедшие годы? Где прятался мальчишка, готовый делать глупость за глупостью, геройствовать и рисковать собой во имя тех, к кому лежало его сердце?

— Всё сходится! — горячо зашептал он, заставляя Хаммона снова сесть на чурбан. — Все пути сходятся теперь, Фараон! Больше такого не будет на твоем — а значит, и на моем — веку! Это единственный шанс, и не воспользоваться им — самоубийство!

— Ты, как шаманы, по звездам погадал?

Кристиан приложил палец к губам:

— Тс! Не болтай! Эти ребята смогут потом, когда меня не станет, позаботиться о твоей безопасности…

— Че-е-его? Кого это не станет?

— Здесь, здесь не станет, в этом мире. Если я вернусь. Если все получится. Понимаешь?

— Да понимаю я! Только одно до меня не доходит: с чего ты взял, что все должно получиться? Столько лет ничего — и вдруг…

— Да, вдруг! Я знаю. После этого двадцать первого числа я знаю кое-что…

— Кажется, парень, ты заварил тут кашу. Я не ошибаюсь?

Элинор засмеялся:

— Ты не ошибаешься! И с этой минуты я тоже не должен ошибаться. Идем!

Хаммон, кряхтя, поднялся на ноги:

— Ишь ты, ожил!

Там…

Серый дождливый рассвет, полный тайн и смутных стремлений…

Он родился на дождливом Фаусте в мрачном монастыре Хеала. Ему уготована была судьба Иерарха, но жизнь распорядилась иначе.

Юный послушник внимал неведомым отголоскам в своей душе и твердо знал, что где-то там, поверх свинцовых туч, кроется огромный мир, щедрый на многообразие тайн и закономерностей. Ни кара наставников, ни призывающие к смирению проповеди не могли переубедить его. Он пришел сюда не в первый раз, он должен что-то изменить, дабы сделать один, пусть совсем маленький, шаг вперед. «Довольствуйся тем, что имеешь», — это было сказано не о нем и не для него и значило летаргию духа, сон разума, неволю для сердца. Но противоположное означало, что путь будет труден, а финал неизвестен…

Там…

Жаркий полдень, подаривший открытия, беспощадный падением в кровавую бездну и жгущий горнилом войн.

Иные чувства, сколь бы возвышенными ни казались они, могут испепелять. Чистое поклонение перед величием вселенной, созданной Творцом, способно переродиться в фанатизм и ненависть ко всему инакомыслящему.

Первая любовь была исключительно любовью плоти, что так естественно для юнцов. Но в его жизни все было не так просто, и в том случае, когда обычный человек обретает опыт, ему перепала разрушительная одержимость. Воин веры сражался с остальным — как ему казалось, враждебным его любимой — миром. Он погиб под палящим солнцем собственного исступления, но именно смерть сделала его истинным, и душа прозрела, освобожденная от шелухи забвения, данного законом перерождений.

Там…

Утомленный закат, принесший призрачную надежду, тепло дружбы, трепет нежной, уже настоящей любви к своей попутчице, миг счастья и разлуку. Он узнал о себе то, что мало кому удается узнать на короткой дороге отпущенного срока жизни. И передача знания, послание самому себе, живущему в далеком грядущем, была целиком и полностью его заслугой, победой разума, духа и воли над бренным и низменным.

Всё это было.

Но мог ли он хоть на мгновение счесть, что пришел к цели? Нет.

Потому что была та последняя ночь в его родном мире, когда на него смотрели самые чудесные глаза. Полные слез, обреченности и… ускользающей надежды.

День — всего один день в году, жалкая подачка сурового мироздания — возвращал эти минуты короткой иллюзией полусна-полубыли.

Все, что умел он сейчас, было благословлено Ею. Он жил этим благословением, и сколь мощным оно было, не хотел гадать. Девятнадцать лет ее прощальное слово не давало ему утонуть в пучине безысходности, девятнадцать лет в день весеннего равноденствия здесь, по странной случайности совпавшего с днем весеннего равноденствия там, он невидимым призраком мог наблюдать за их жизнью — Её и белокурого Луиса, как две капли воды похожего на мальчика из далекого жаркого Кийара. А Она… Она, кажется, чувствовала его присутствие, говорила с ним, засыпала в неосязаемых объятиях. И снова — долгий мучительный год ожидания. Подсчет дней в календаре, череда раненых и умирающих, которых доставляли ему, надеясь на подмогу, а скорее — на чудо, наивные дикари сельвы Рельвадо. Они почитали его как бога-целителя. Изнурительные стычки с Улахом и равангами Плавунов, с Желтым всадником — вот куда утекали, вот на что растрачивались драгоценные минуты, часы, дни, недели и месяцы такой недолгой человеческой жизни…

Все это было — было так давно, что никакие изобретенные человечеством любого мира часы не справятся с подсчетом времени. Ему и в самом деле было много миллиардов лет. Он и в самом деле родился меньше мгновения назад и должен угаснуть через мгновенье же, едва заметный взгляду, словно чиркнувшая по небу звезда.