Сара скептически пожала плечами, но не стала возражать:

— Ступай спокойно.

— Я правда не могу остаться.

— Я знаю. У тебя нетерпеливый взгляд. Мы еще побеседуем, правда? Теперь, когда ты вернулся...

— Пожелай мне удачи.

— Будь я ею, я полетела бы над тобой.

На прощание Паскаль пожал отцу руку. Их отношения еще не настолько потеплели, чтобы обниматься. Кадис продолжал рассеянно цедить виски, витая мыслями где-то в окрестностях улицы Галанд. Когда Паскаль уходил, он даже не повернул головы.

Сара проводила сына до двери. На пороге они крепко обнялись. Теперь она снова могла прижать своего мальчика к груди. Он совсем вырос, стал настоящим мужчиной. Но ее маленький Паскаль все еще жил где-то в сокровенном уголке его души. И в один прекрасный день мог пробудиться.

Паскаль не знал, придет ли он обратно. Вновь оказаться там, где ему пришлось пережить столько мучительных одиноких дней, было нелегко.

В тот вечер к Паскалю вернулись разом все детские обиды, но с ними пришло и понимание.

Разве это любовь, когда ты только получаешь и ничего не даешь взамен? Теперь Паскаль знал, что понимание — самый верный путь к спасению. Чтобы познать себя, он должен был понять мать. И, возможно, отца.

Излечение души невозможно без доброй воли больного. Переступив порог, Паскаль знал, что любит ту, которую впервые за много лет назвал матерью.

Дни тянулись один за другим, как звенья цепи. Длинный состав со всеми остановками: Кадис, Паскаль, Аркадиус, Сиенна... Вожделение, сомнение, тайна, боль.

Мазарин, давно смирившаяся с одинокими холодными ночами, теперь проводила почти все вечера на свиданиях и привыкала к новым чувствам.

В отношении Паскаля Мазарин по-прежнему сомневалась. Неутоленная страсть к Кадису продолжала терзать ее сердце, не пуская в него другого. И все же было здорово обрести такого верного и нежного поклонника. Готового дать ей то, в чем отказывал Кадис.

Паскаль все время расспрашивал Мазарин о семье, так что девушке приходилось выкручиваться, придумывая истории одна невероятнее другой. В результате она путалась в собственных фантазиях и вечно попадала в неловкое положение.

Мазарин нипочем не желала приглашать нового друга домой, хотя Паскаль уверял ее, что вовсе не напрашивается в гости; ему просто хотелось немного посидеть в спокойной обстановке, подальше от шумных, прокуренных баров.

В глубине души девушка наслаждалась властью над безнадежно влюбленным поклонником, который больше всего на свете боялся ее потерять. К сожалению, чары, сковавшие волю Паскаля, совершенно не действовали на Кадиса. В Ла-Рюш Мазарин превращалась в преданную ученицу, прилежную, скромную и, к своему огромному раздражению, робкую.

Она всеми правдами и неправдами старалась затянуть работу над картинами, опасаясь, что, как только они будут закончены, учитель перестанет в ней нуждаться, а такого удара ей не пережить.

Зрелость художника оказалась куда притягательнее молодости психиатра. Мазарин сходила с ума от желания, стоило Кадису невзначай ее коснуться, и упорно избегала объятий Паскаля.

Двух мужчин разделяла целая пропасть. Мазарин увлеченно сравнивала их, но так и не могла решить, кого выбрать.

То, чего не хватало Кадису, с избытком имелось у Паскаля. В том, чего не было у психолога, не знал нужды живописец.

Беседуя с учителем, Мазарин неизменно погружалась в прошлое. С ним она бродила по причудливому иллюзорному миру, миру длинных теней и слабого света, не способного озарить даже воспоминания. Глядя по сторонам печальным взглядом своего наставника с высоты прожитых им лет, девушка видела совсем другую жизнь. Призрачную жизнь, непохожую на полные надежд и планов дни Паскаля.

Кадис научил Мазарин сомневаться во всем и находить особую горькую радость в самом сомнении. Она привыкла жить, не ощущая под ногами твердой почвы. Художник мог в любой момент решить, что его шедевр закончен, и прогнать ученицу. Научил ли он ее хоть чему-нибудь? Мазарин не знала. Может быть, да, а может, и нет. Какая разница. Только Кадис мог дать ей то, в чем она больше всего нуждалась. Лишь к нему она испытывала такую жаркую, мучительную, изматывающую, головокружительную страсть.

К Паскалю Мазарин относилась куда спокойнее. С психологом девушку связывала, скорее, нежная дружба, и отнюдь не потому, что он казался ей непривлекательным, — положа руку на сердце, он был куда красивее Кадиса, — а лишь оттого, что она не могла поделить свое сердце на две половины. В ответ на малейшее проявление чувственности со стороны молодого человека Мазарин отступала и замыкалась в себе. У их дружбы не могло быть никакого сексуального подтекста. Настоящая страсть могла ее разрушить.

Паскаль не умолкая говорил о новых горизонтах, великих целях, спасении мира и исцелении страждущих душ. Дерзкие планы, в которых очень скоро нашлось место и для нее самой, казались девушке невообразимо далекими. Они напоминали смутные блики, отраженные в невидимом зеркале.

После страшной истории, поведанной Аркадиусом, Сиенна стала для Мазарин в тысячу раз дороже. Теперь она не только разговаривала со Святой, но и расчесывала ей волосы, ухаживала за ней, как за родной сестрой. Лицо Сиенны было таким юным и свежим, что казалось, будто она и вправду жива. В душе Мазарин теплилась безумная надежда, что Святая пробудится и прерванная когда-то жизнь начнется заново.

Как-то утром, протирая лицо Сиенны влажной губкой, Мазарин с удивлением обнаружила, что тело Святой стало мягче и теплее. Лицо спящей будто светилось изнутри, щеки слегка порозовели.

В разрезе туники виднелся выжженный на коже знак Арс Амантис, такой же, как у скульптуры на Елисейских Полях.

Сиенна и вправду менялась? Или всему виной было не в меру разыгравшееся воображение? Что связывало того мерзкого типа и спящую красавицу? Как подобрать ключ к этой тайне?

Ей нужно было поговорить с Аркадиусом.

Но... ведь тогда ей придется признаться в том, что она так долго скрывала. В старом платяном шкафу покоилось не только тело Святой. Там, в глухой тишине, хранились ее заветные тайны. Ее жизнь со всеми слезами, радостями и страстями. Дело было не только в Сиенне, но и в самой Мазарин. Достать на свет реликвию означало раскрыть собственную душу.

И все равно нужно было поговорить с Аркадиусом.

Что же такого было в ногах Мазарин? Без них Кадис начинал задыхаться. Завладев нежными ступнями ученицы, он ни за что не собирался их отпускать.

— Знаешь, кем я себя чувствую? — спросил художник, пересчитывая поцелуями ее пальчики. — Мореплавателем, который чудом спасся во время кораблекрушения. Я барахтаюсь в пустынном море жизни и хватаюсь за твои ступни, словно за соломинку.

— И что такого в моих ступнях?

— Я хочу рассказать тебе одну историю, она произошла, когда я был моложе тебя. Но только уговор: надо мной не смеяться.

Мазарин энергично закивала, подавив смешок. Потом она церемонным жестом поднесла руку ко рту, "сняла" улыбку и спрятала ее в карман рубашки.

— Готова?

— Да, мой господин, — ответила девушка, принимая правила игры.

— Мне тогда было лет восемнадцать. Я был уличным художником в Севилье... О, Севилья! Нам обязательно надо вдвоем съездить в Андалусию. Будем писать картины, гулять, мечтать... Там ты узнаешь, что такое радость. Кордова, Гранада... Белые селения, как платки на ветру... Ты влюбишься в это солнце, девочка моя. Нигде в мире нет такого солнца. Оно яростное, безжалостное. Самая четкая светотень в мире. Как раз такое освещение и нужно художнику. — Кадис прикрыл глаза, погрузившись в воспоминания. — О, Севилья!.. Какое томление разлито в воздухе. Крутые бедра, зовущие грешить, глаза что кинжалы, спелые сливы так и манят сорвать. Я представляю, как ты танцуешь босиком... — В жилах Кадиса забурлила андалусская кровь. — В красном платье. Красном как кровь... Нет, лучше в белом, в знак твоей чистоты... Ты прекрасна!