— Аленка… — прошептал он одними губами.

К несчастью, пан Ярослав оказался совсем рядом.

— Что? — прозвучал над самым ухом его голос. — Какая Аленка?

Больше Митрась ничего не сказал, но и сказанного оказалось более чем достаточно.

Два дня он пролежал без памяти в темной сторожке, между явью и небытием. Истерзанная спина горела, в голове шел тяжелый звон. Порой кто-то подносил к его пересохшим губам плошку с водой, и он глотал ее жадно, словно желая загасить пылавший внутри огонь. Он не знал, что в эти дни в Островичи приходил дядя Ваня, не слышал, как тот отбивался от свирепых гайдуцких псов, а потом разговаривал со старым сторожем — тем самым, что подносил к его губам воду в глиняной плошке.

А на третий день, когда Митрась уже немного пришел в себя, явился в сторожку пан Ярослав собственной персоной. Вошел и сел на грубо вытесанный табурет, совсем рядом с его головой. Митрась наблюдал сквозь сомкнутые ресницы, как он кривит в усмешке красивые полные губы, как отбрасывает холеной рукой темный кудрявый чуб. И вдруг молодой барин, приподнявшись на табурете, бесцеремонно потеребил его за плечо:

— Эй, ты, дрыхнешь, что ли?

Митрась невольно застонал: Яроська своей хваткой растревожил больное место.

— Ага, проснулся-таки, разлепил очи ясные! Ну так что, будем говорить или снова тебя на конюшне выпороть?

— Не знаю я ничего, — глухо и враждебно процедил Митрась, охваченный ужасом при мысли о новой порке.

Однако Яроська неожиданно засмеялся — снисходительно и почти дружелюбно.

— Ну что ж, верю, что не знаешь, заметил он. — Все, что ты знал. Мы из тебя уж вытрясли.

Глаза мальчика широко раскрылись от изумления и ужаса: что же он мог рассказать? Кого он мог выдать в беспамятстве?

— Да-да, — продолжал Ярослав. — И про Аленку твою все мы теперь знаем. Ты погоди, через денек-другой привезут ее хлопцы в имение — сама все расскажет, как беглых девок по амбарам да погребам прятала.

Митрась оцепенело глядел на своего мучителя, по-прежнему ничего не понимая. Какие девки? Какие погреба? О чем он говорит? Или это другая Аленка?..

Пан Ярослав, весьма довольный произведенным эффектом, гордо поднялся и прошествовал к дверям, слегка постукивая каблуками. Но перед самым выходом вдруг обернулся и весело заметил:

— А хороша она, твоя Аленка, ничего не скажешь! Брови черные, очи карие, сама вся вот такая, да? — он нарисовал в воздухе изящные контуры старинных песочных часов, которые Митрась успел заметить у него в кабинете.

Пан Ярослав вышел, негромко стукнув дверью. Митрась остался один, ощущая лишь безграничный ужас содеянного и слыша в тишине тяжелые удары собственного сердца. Как же это могло случиться? Ведь по всем приметам выходит: та самая Аленка, наша… Но, Иисусе-Мария, он же ничего такого о ней не знает, ни о каких беглых девках слыхом не слыхал, чтобы она их прятала! Он просто не мог ничего такого о ней рассказать…

И, тем не менее, р а с с к а з а л…

Пришел сторож — небольшой сухонький старичок с добрыми глазами, чем-то напомнивший ему деда Юстина.

— Отошел, никак? Ну, добре! — дед отечески растрепал его всклокоченную шевелюру. — Ну, теперь на поправку пойдешь, скоро и совсем на ноги встанешь!

— Что со мной теперь будет? — спросил Митрась.

— Не знаю, — дед пожал сухим плечиком. — На скотный двор, я думаю, определят — хлева чистить. Да ты не журись, это лучше, чем в доме. По крайности, не у них на глазах!

— Ну, это бы еще ничего, — облегченно вздохнул Митрась. — А то я дома навоз не выгребал, эка невидаль!

— Ты слышь, — дед наклонился к самому его уху. — Дядька-то твой, Янка, приходил давеча.

— Дядя Ваня? — просиял Митрась. — Он… здесь был?

— Был-то был, да что с того толку? — развел руками старик. — Псов на него спустили — едва отбился! Он после придет.

— Когда? Когда придет? — заторопил Митрась.

— Как сможет, так и придет. Ты-то все его в забытье поминал… И еще Аленку какую-то…

Митранькино сердце вновь замерло, пропустив один удар. Вот оно! Значит, и в самом деле говорил он про Аленку в бреду… Стало быть, не врет вражина, и в самом деле подставил он девчонку…

Однако время шло, Аленку в Островичи так и не привезли, и Митрась понемногу начал успокаиваться, но горькая вина так и застряла в сердце острой занозой.

Вскоре Яроська укатил в Варшаву вместе с молодой женой, предупредив, однако, сторожа, что тот «за щенка — головой отвечает!» Гайдуки и дворовые, впрочем, тут же распоясались, разленились, и надзор за ним немного ослаб. Тогда и смог Митрась увидеться с дядей Ваней, но никто — ни дядька, ни дед — не заметили, как он отводит глаза, как низко клонится его голова под грузом неискупимой вины.

Со временем эта вина в нем притупилась, перестала быть столь острой, но продолжала жить, непрестанно отравляя и без того нелегкое существование.

И теперь он со страхом и вызовом смотрел на девушку, ожидая ее беспощадного приговора.

Он сам себе не поверил, когда ощутил по-сестрински нежное прикосновение ее руки к своим растрепанным жестким вихрам.

— И ты из-за этого столько маялся? — услышал он ее голос. — О, Господи!

Он даже не отстранился, пораженный этой нежданной лаской. В наступившей тишине слышалось лишь затрудненное дыхание больного.

— Ты, Митрасю, тут и ни при чем вовсе, — пояснила наконец Леся. — Сама я во всем виновата: по глупости на глаза Яроське попалась. Я тогда в Рантуховичи побежала, к пану Генрику, за тебя просить — а он как раз в гости нагрянул!

— А девка? — перебил Митрась.

— И девку я спрятала, — призналась Леся. — Она мне булавочку свою подарила на память — Яроська меня по ней и узнал. А потом, я думаю, он и прежде о чем-то догадывался.

— Вот оно что! — облегченно вздохнул Митрась.

— Ты ему рассказал? — кивнула она в сторону больного.

— Рассказать-то рассказал, да боюсь, он уже ничего не слышал. Отвечал невпопад, и глаза блестели как-то… не по-хорошему… А ночью совсем ему худо стало: я подошел, лоб ему тронул, а он весь так огнем и горит… И не узнает меня — тебя все кличет… И дышит жутко так: словно кто горло ему сжимает. Худо дяде Ване, Аленушка, совсем худо…

Леся вновь наклонилась к больному, тихонько позвала, но он уже не услышал ее, оставаясь по-прежнему неподвижным — уже не человек, а почти пустая оболочка, из которой медленно уходила жизнь.

— В лес надо сходить, за бабкой Марылей! — сказала она, хватаясь за последнюю соломинку.

— Уж Василь побежал, — откликнулся Митрась — и вдруг резко повернулся к ней, добела сцепив пальцы; Леся увидела его полные боли глаза и беспомощно задрожавшие губы.

— Помрет? — в его голосе не было больше вражды, одно лишь бессильное детское отчаяние.

Что Леся могла ему ответить? Она сама лишь немногим была его старше и так же была растеряна. Однако она собрала всю свою волю, чтобы хотя бы казаться спокойной и не испугать мальчишку еще больше.

— Ты погоди его хоронить: что-то еще бабка Марыля скажет?

В приотворенную дверь медленно просочилась гибким телом серая Мурка — и, словно испугавшись чего-то невидимого, застыла на месте и попятилась с полдороги, встопорщив шерсть на загривке.

Леся насторожилась, глядя на нее, словно о чем-то смутно вспоминая.

— Он еще про коня какого-то рыжего все бредил, — сказал Митрась. — Ушел, мол, конь, не воротится больше, не жить мне теперь на свете… А что за конь, я и в толк не возьму никак…

Есть такой конь, Митрасю, — пояснила девушка. — Каждую весну он возвращается с юга, разгоняет зимние мороки, пролагает весне дорогу. Любая нечисть того коня боится. Я помню, давно еще Ясь мне рассказывал, что коли встать рано поутру, да припасть ухом к земле, то можно услышать бой его копыт. Он все мечтал того коня увидеть. А коли повезет, то и прокатиться.

Голос ее звучал рассеянно и тускло, ибо думала она вовсе не о сказочном коне, а о простой серой кошке, только что заглянувшей в горницу.

«Так о чем же я должна вспомнить, кисонька? — думала она. — Что-то очень важное… Помнится, тогда была зима… Вьюга… Мокрый снег валил валом… И ты тоже была…»