— Ишь ты, умный какой! — восхитился Симон. — А ты, Артем, говорил — обхождения не знает! Ну так слушай же ты, мразь! — нежданно вызверился он. — Михалек тебе хоть и не отец родной, да зато он честный хлопец, а ты сучий выкидыш, каких земля носить не должна, а потому тебе за счастье почитать надо пятки ему вылизать!

— Убью, гад ползучий! — по-смешному тонким голосом завизжал Хведька и со слепым отчаянием подростка ринулся на врага.

Это, разумеется, у них тоже было предусмотрено. Хведьку в эту минуту нарочно перестали удерживать, чтобы он дал волю своему буйству и нанес первый удар. Янка, разумеется, мальчишке спустить не может — поневоле будет вынужден дать сдачи. А уж тогда с криком «Наших бьют!» всей сворой накинутся остальные.

Горюнец, однако, на эту удочку не попался. Неуловимым движением он уклонился, ушел в сторону. Что ни говори, а тайные длымские приемы он знал получше юного Хведьки, неопытного и неумелого. Со стороны же показалось, будто и не Янка уклонился, а сам Хведька глупо промазал: кулак его вместо Янкиной головы со всего налета ударился о твердый ствол дерева.

— Ну вот, теперь бедному вязу ни за что досталось, — протянул насмешливо Горюнец, глядя на Хведьку, который, совсем не по-геройски взвыв от боли, поднес ко рту ободранный до крови кулак.

Хлопцы вокруг загоготали, явно растерявшись — такого поворота дел они никак не ожидали. И Янка стоял перед ними, глядя им прямо в глаза — вовсе не испуганный, растерянный — собранный, полный спокойной решимости, готовый к отпору.

Меж хлопцами снова прошел глухой ропот. Братья Луцуки переглянулись, пожали плечами. Хведька потерянно зализывал ссадину, недоумевая, отчего же вдруг все пошло наперекос, и теперь вместо кровавого побоища — тягостное глупое молчание, и сам он выглядит не бесстрашным мстителем, а скорее севшим в лужу дурнем.

А Янка продолжал испытующе смотреть на них, и тревожный лунный свет мерцал в его напряженных глазах.

Санька Луцук не выдержал первым:

— Рынька, чует мое сердце — не то… Тебе охота — за Савкой следом?..

— Мне — нет, — с готовностью отозвался старший брат. — Пойдем-ка мы с тобой, Алесь, от греха подальше!

Вслед за ними отступил и Артем, собравший всю эту честную дружину, несомненно, по зачину Горбылей.

— Могли бы и сами разобраться, — бросил он Симону. — Было, право, из-за чего в набат звонить!

И в эту минуту Янке почудилось в лице брата что-то похожее на скрытое уважение.

И вот перед ним остались лишь трое Горбылей, трое главных противников.

— И все равно ты гад! — беспомощно выкрикнул Хведька.

Снова метнулся в лицо его кулак — и вновь ободрался о твердую шершавую кору.

— Опять тебе вяз не угодил! — усмехнулся Янка.

— А ведь прав браток, — перебил Симон. — В одном только он не прав: не потому ты гад, что девку у нас перебил, а потому, что ни о ком не думаешь, только о себе об одном!

— Подыхать ему пора, а не девок портить! — бросил Михал.

— Помолчи, Михалек! — осадил его старший брат. — Знаю, что ты ответишь, — снова обратился он к Янке. — Сам знаю, что порчи у тебя на уме не было, ты жениться хотел. Да только на себя взгляни: хоть и немногим ты старше нас, а жизнь твоя уж кончена. Ну ладно бы ты еще вдову какую приглядел — вдове что одной бедовать, что за тобой, хворым да убогим, разницы большой нет. Так ведь вдова тебе, видите ли, негожа, тебе девчину молодую подавай! Топленых сливочек захотелось, кислого молока нам не надобно! А о ней ты подумал? На позор девку выставил, всех женихов разогнал! Как же, куда другим хлопцам до тебя: ты ведь у нас огни и воды прошел, всякие дива повидал! А у Аленки вся жизнь впереди, она красавица, умница, любого могла бы выбрать…

Горюнец усмехнулся одними губами, вспоминая этот «любой» выбор, состоявший на деле из одного только Михала.

— Ну, что молчишь? — продолжал Симон. — Что, неправду я говорю? Ну, допустим, женишься ты на ней — дальше что? На сколько тебя еще хватит, убогого? Тебе что: накахался вволю, наплодил целый выводок, да и помер себе на здоровье! А что ей с тем выводком с сумой по миру идти — до того тебе и дела нет! Да ну его, о чем с этим мерзавцем толковать, он все равно слушать не станет… Пойдем, хлопцы!

…Он не испытал облегчения, оставшись один. Все то, что сказал Симон, он знал уже и сам, а Симон лишь облек это знание в словесную форму.

Он крепко зажмурился, пытаясь прогнать, развеять вставшую перед глазами картину. Но видение никуда не ушло, не рассеялось, лишь стало еще отчетливей и ярче.

Вот бредет по полю, вслед за тощей кобыленкой, за тяжелой сохой, его Леся. Стиснув зубы, с трудом удерживая оглобли, ведет она борозду. Он отчетливо видит, как дрожат от напряжения ее тонкие руки, как вихляются, ходят туда-сюда непослушные оглобли, как вслед за ними шатается, ровно былинка на ветру, вся ее хрупкая фигурка. А лемех идет вкось, сбивается о камни, скользит поверху…

Так же, помнится, шла за сохой и его покойница-мать…

«…Последние дни она уж и не вставала совсем, — зашелестел в памяти Лесин голос. — Почернела вся, высохла… А голосочек какой стал слабенький… А однажды поутру забежала я к ней, а она… остыла уже совсем! И глаза закрыты, и руки на груди крестом сложены…»

Он вздрогнул от ужаса, разгоняя наваждение. Он не вправе допустить повторения этой беды и не допустит.

Леся пришла к нему на следующий вечер. Никто теперь не следил за ней: Савел был еще слаб, а Тэкля была слишком озабочена его здоровьем, чтобы еще и караулить бедовую внучку.

Он встрепенулся, услыхав ее шаги на дворе. Гайдук приветствовал ее радостным лаем. Чуть заскрипела дверь. Он обернулся — Леся стояла в дверном проеме — в рубахе с подвернутыми рукавами, в темной длымской паневе с двумя черными полосами понизу. Тонкие смуглые пальцы теребили гашник. А ему отчего-то вспомнился тот далекий летний день, когда он вернулся домой, и Леся сообщила ему горестную весть о кончине матери. Тогда она так же стояла в дверях — темный точеный силуэт в ярком прямоугольнике света, и так же теребила тонкими пальцами гашник будничной паневы. Слезы навернулись ему на глаза — Лесину фигуру окружил плавающий дымчатый ореол, совсем как в тот далекий день… Тогда, помнится, он тоже едва сдерживал слезы, перед глазами все плыло и двоилось.

— Ясю! — тихо позвала она.

— Да? — откликнулся Горюнец.

— Ясю, милый! — подалась она ему навстречу.

— Полно, Лесю, полно! — остановил он ее.

— Да что с тобой, Ясю? — ахнула девушка. — Что случилось, каханый мой?

Она уже почуяла неладное, но еще не понимала, насколько все серьезно.

Горюнец бережно снял ее руки со своих плеч.

— Не я твой каханый, Лесю, вот что, — ответил он.

— Как — не ты? — растерялась девушка. — А кто же?

— Кто бы ни был, да только не я. Послушай меня, Лесю. Пустое все… Одно слово — не судьба… Я… Я не люблю тебя.

Она изумленно вскинула ресницы, затем вздохнула и с облегчением рассмеялась:

— Ясю… А я-то сразу и не поняла, что ты шутишь.

— Я не шучу, — перебил он. — Лесю, постарайся понять. Ты молода, тебе жить бы да радоваться… А я… За мною ты себя погубишь.

От этих слов Лесины черные брови гневно взметнулись, глаза вспыхнули жутким огнем.

— Все ясно, — произнесла она мрачно. — Это они.

— Кто — «они»? — не понял Янка.

— Горбыли, кто же еще? Это они голову тебе затуманили, с толку сбили. Они и без того по всему селу трубят, что-де я молода, а твоя жизнь кончена… Их это слова! Ох уж, право, эти мне Горбыли!

— Нет, Лесю, — печально ответил он. — Это не Горбыли. Это — жизнь.

— Будь она проклята, такая жизнь! — выкрикнула она в гневном отчаянии. — Будь прокляты они все!

Закрыв лицо руками она бросилась прочь из хаты — только косы плеснули следом.

Он едва удержался, чтобы не броситься вслед за нею, как непременно сделал бы раньше. Но теперь он не вправе был ее останавливать. В бессильном горе опустился он на лавку, закрыв руками лицо, как только что она. Впереди ждала его жизнь — одинокая, безотрадная и, видимо, недолгая. А в душе вновь поселилась черная пустота — как тогда, после ухода Кулины.