Виринка, понятное дело, долго не вытерпела, поделилась с подружками, что с Леськой не иначе как что-то поделалось: сквозь стены проходит! Неужто она теперь… Невмочь даже и вымолвить!..
Ей было невмочь, а другие смогли, и вот пошел бродить-гулять по деревне новорожденный слух.
А в скором времени Михал Горбыль уже взахлеб рассказывал дружкам-приятелям, как шел он глухой ночью по улице, и глядь! — летит над хатами, над тынами едва у него не над головой, огромная лохань, а в ней стоит, кружа помелом, совершенно голая Леська, в растрепанных космах, с горящими глазами. Не иначе, на шабаш полетела, на самую Лысую гору. Да еще стал в доказательство расписывать про тайные знаки у нее на теле: на левом плече, дескать, у нее родинка, а на правом боку, пониже груди, едва приметный след от ожога, словно лист кувшинки. И след, и родинка, понятное дело, взаправду были, да только Михалу все равно никто не поверил, ибо все знали, какой он великий мастер — турусы разводить. А знаки тайные на девичьем теле не иначе как возле бань подглядел-таки, охальник!
И тем не менее, помимо прежних кличек, к Леське теперь пристала еще одна: Ведьма.
Однажды, ближе к вечеру, перелеском возвращаясь домой, Горюнец вдруг ощутил легкое прикосновение к своему локтю и, обернувшись, увидел Лесю.
— Нашла я тебя, вырвалась-таки от Ганки! — зашептала она прерывисто и часто. — Жизни, Ясю, от нее больше нет: куда ни выйдешь — повсюду и она за мной, что твой подпасок за козою! Я уж сколько говорила ей: не беги ты за мной так скоро, еще споткнешься, ноги собьешь! И так не ускачу никуда.
— Не серчай ты на нее, Лесю, — ответил Ясь. — Не по своей ведь воле она…
— Знаю, что не по своей: муж велел, бабка наказывала. Да только одного я понять не могу: мы же с ней обе молодые, обе в чужой воле, одна другой помогать должны…
— Вот и помогла она тебе: отвела глаза. А не ты бы не беседовать нам с тобой теперь…
— Да, пожалуй, — согласилась она.
И, помолчав, добавила:
— Нехорошо как вышло-то, Ясю. Домекнулись-таки, что я из амбара выходила.
— А куда мы с тобой ходили — не догадались? — встревожился Ясь. — Дед ничего не рассказал?
— Да нет вроде. Бабка вот все ко мне подступала: где была да как вышла? Панева у меня высохнуть не успела, а она заметила; я все отпиралась, да она не поверила.
— Бранила, поди? — вздохнул Ясь.
— Да нет, она-то не бранилась. Савка вот только…
— Что такое? — снова встревожился Горюнец.
Она в ответ лишь отвернула суровый рукав. Ее округлую выше локтя руку пересекали наискось два вспухших багровых рубца.
— Чем это он тебя? — нахмурился Горюнец.
— Веревкой мокрой. Бабка не видела, ее тогда дома не было.
— За что?
— За ведьму… Слыхал, что на селе гутарят?
— Да как не слыхать! Все жених твой нареченный старается, так расписывает… А я все на Савла вашего надивиться не могу: выбирал, перебирал женихов, да и выбрал — шута горохового!
— А что ты думаешь: он теперь отступился? Это, говорит, в нем обида сказалась, а женится, свое получит — так сразу и уймется.
— Горбатого могила исправит! — хмыкнул Янка.
— Вот и я о том же… А еще он говорит — Савел, то есть, — что на других женихов мне теперь и вовсе нечего надеяться, и речи быть ни о чем не может — вон как все хлопцы от меня шарахнулись!
— Ну, я-то не шарахнулся! — возразил Янка.
— А про тебя он и думать мне заказал, — вздохнула она. — Говорит, что как собаку меня запорет, коли ближе, чем за версту от тебя увидит.
И вдруг затрепетала вся, в едином порыве кинулась к нему на грудь.
— Давай убежим, Ясю!.. Уходом свенчаемся… Жизни моей не стало совсем…
Он покачал головой:
— Не так все просто, Лесю. Отец Лаврентий венчать нас не станет, не любит он в такие дела вязаться. Да и меня он не жалует. Я уж и говорил с ним — он сказал, что без благословения венчать нас не станет.
— В дальний приход, к отцу Павлу! — убеждала она.
— Отец Павел тоже венчать не будет, — вновь нахмурил брови Янка. — Отец Лаврентий еще прежде нас у него побывал.
— Что же делать-то нам с тобой? — ахнула она. — Куда ни кинь — всюду клин!
— Придумаем что-нибудь, не журись пока. И попа найдем, а может, и родичей твоих еще уломаем. Сама ж ты говоришь — теперь это проще. А с Савлом я ужо разберусь: пусть попробует только пальцем тебя тронуть — без рук останется! Не он тебя вырастил, не он на ноги поднял — не ему теперь и за вожжу хвататься!
Ганна меж тем ушла вперед и остановилась уже возле бань, чтобы там подождать Лесю. Она не была уверена, что поступила правильно, позволив влюбленным остаться наедине; во всяком случае, ее за это никак бы не похвалили. Но ей было искренне жаль золовку. А кроме того, виделось ей в этой паре, в их любви, что-то чудесное, дивное, о чем поется в старых песнях и к чему подспудно тянулась душа Ганульки, тоже мечтавшей о гулянье в лесу, рука об руку, о долгих зорях вдвоем — и лишенной этого. С болью тайных сожалений вспоминался ей ласковый красивый Матвей, не глядевший на нее в те далекие дни, а теперь и вовсе невозвратно потерянный. Он остался в прошлом, остался несбыточной грезой, как те ясные зори и лесные цветы, которые она мечтала собирать вместе с ним. Ничего этого у нее теперь не будет…
А теперь старшие хотят отнять все это и у Леси. Как не помочь ей теперь — хотя бы ради тех светлых воспоминаний…
Ганна встревоженно обернулась в сторону тропинки: что-то золовка слишком задержалась. Ой, не к добру…
И вдруг железные пальцы больно стиснули плечо.
— Ты что тут делаешь, непутная? — загремел над ухом Савел. — У всех у вас одно на уме — подолом потрясти! Где Аленка?
— Да вот… мы тут… — начала оправдываться Ганна. — Посевы поглядеть ходили…
— Как же, знаем мы ваши посевы! — перебил Савел. — Алена где? — Ганна увидела, как недобро ощерились его широкие крупные зубы.
— Отстала, верно, — прошептала та, совсем потерявшись.
— Я вот ей отстану, погодите ужо вы у меня обе! Мало мне было сраму на весь повет, так теперь еще…
— Что шумишь? — раздался у него за спиной спокойный голос.
Запропавшая Алена стояла на тропинке, придерживая рукой кустарник.
— Удавить тебя мало, а не то что шуметь! Зла на тебя никакого нет! — прошипел Савел, отпустив наконец свою несчастную испуганную жену и хватая руку девушки. — Сказывай, где опять бродила? Ну! — рявкнул он, с силой тряхнув ее за плечи.
— Сказала же тебе Ганна — посевы глядели, — ответила она спокойно, без страха и смущения в голосе.
— Ах, посевы? А губы отчего припухли — комар укусил? Нет, вы гляньте на нее: и людей не стыдится! Ей-то что, хай за нее другие краснеют! Ну так вот, Алена, последнее мое слово: с каханым твоим нынче же разберусь. Теперь либо он, либо я — одному из нас живому не быть!
Дальше… Дальше был ужас. Вцепившись намертво, Савел протащил ее через всю деревню, на глазах у всех соседей — за руку, как пойманную воровку. Но страшно было даже не это. Самым страшным было лицо Савла, на которого она боялась смотреть. Закаменевшее, с плотно сжатыми губами и ходящими под кожей желваками, с сухим и жутким блеском в глазах, оно выражало теперь даже не гнев, не злобу, а какую-то упрямую одержимость. Он словно не видел, не слышал, не воспринимал ничего вокруг, охваченный своим безумием, и это было страшнее всего.
Дома он молча затолкал обеих женщин в хату и запер снаружи дверь на засов. Леся видела из окна, как он так же молча и с видимой неспешность взял стоявшие у сарая вилы и направился прочь со двора.
— Савка! Савося, да ты что? — истошно закричала она, охваченная новым приступом ужаса. — Опомнись!
Она всполошенно заозиралась вокруг, в своем бессилии стиснув руки. Иисусе-Мария, что же делать? И как на грех, никого нет дома: Тэкля в гостях у соседки, на другом конце села, дед и вовсе незнамо где… В корчме, наверное, опять застрял. Одна Ганулька стоит, забившись в угол, мелко крестится дрожащей рукой, часто пришептывая:
