— Да откуда ж вы-то все это узнали, бабусь? — перебил Янка. — Он рассказал?
— Да ну, больно ему надо! — равнодушно отмахнулась бабка. — Знаю я таких, навидалась! А девчину свою ты береги.
На этих словах она понизила голос, и он зазвучал совсем по-другому% тревожно и чуть глуховато.
— Отнимать ее у тебя будут, всем гуртом навалятся — не отступай! Может статься, придет минута тяжкая, и у самого у тебя руки опустятся — все равно держись, не отпускай! Девке этой цены нет! Знал бы ты, Ясю, какая т а м, — она указала пальцем куда-то вверх, — грызня за нее идет. Сила и теперь в ней большая, а уж коли вместе вы будете — стократ она вырастет. Оттого и не хотят силы темные, чтобы вместе вы были. Ты думаешь, это тот хлопец, родич ее бедолажный, тебе поперек дороги встал? Да как бы не так! О н и это, демоны черные, ему нашептали. Да и потом: отчего ты думаешь, именно ее позвали в то место заповедное — ворота открывать?
— Ворота? — не понял Янка.
— Да, ворота. Великий идол — это же врата в иной мир, священные врата, заповедные. Идет через них сила добрая, благодатная. Да только не могут они вечно стоять открытыми. Коли забыть о них надолго — затворятся они, и не услышат тогда ваши хранители, не придут на выручку.
— Хранители? — снова спросил хлопец, которому вдруг стало не по себе от ее былинного напева.
— Позабыли вы хранителей ваших за века долгие, да они вот не позабыли вас.
Янка сморгнул, пытаясь, видимо, что-то припомнить.
— Купала? — решился он наконец, вспомнив древний призыв таинственной летней ночи.
— С вами говорил Купала, — ответила ведунья. — Сны-то свои помнишь, хлопец? Да только не один он, много их — и Перун, и Велес, и Лада, и Ярила, и Хорс, что жарким оком с неба глядит. Мы и в голову не берем: Пресвятая Богородица защитила, или мать Лада беду отвела? Илья ли Пророк или грозный Перун хлеба от засухи уберег?
Горюнец молчал. Жутко было ему, христианину, ересь такую слушать, а все же сердцем чуял: права старуха.
Совсем не помнят люди косматого Велеса, охранителя стад и дичи лесной, да он, видно, и в самом деле не позабыл о них, коли до сих пор скот не перевелся.
А Перун? Все его поминают: то «перун его тресни!», то «перун меня убей!» Да только спроси у кого нынче, что это за Перун такой — что тебе ответят? Одно слово: перун его ведает! Однако же и грозы гремят, и нивы родят — стало быть, не в обиде грозный Перун. Да и кто держит обиду на неразумных беспечных детей?
Дети… Тут поневоле вспомнился и наложенный на длымчан зарок: выручать всякого беглого, что встретится на пути. Древние забытые боги стремятся спасти из неволи своих детей…
И все же страшно думать о них; поневоле вспоминаются недавние жуткие сны. Как живые, встают перед глазами навеянные картины, отчетливо слышится властный голос Купалы: «Вы должны быть т а м! Почему вас нет?»
Как и многие люди, страдающие его недугом, Горюнец часто плохо спал по ночам, и сны у него бывали тревожные, запутанные, да и откровенные кошмары посещали нередко. И все же он сразу понял, что э т и видения не имеют ничего общего с обычными кошмарами.
Однажды ночью он увидел, как окружавшая его черная удушливая мгла вдруг начала бледнеть, расползаться, медленно раздвигаться, и в конце концов его взору предстало то самое слишком памятное место: окруженная высокими соснами и плотным кустарником поляна, а посреди ее смутно чернеет древнее изваяние, чьи резкие контуры смазаны, сглажены синей туманной мглой. Ночь.
И у подножия черного изваяния распростерлась ничком девушка — тонкая маленькая фигурка в белом; платье ли на ней, сорочка, саван — трудно понять, во что она одета. Темные волосы разметались по траве, тонкие, вытянутые вперед руки беззащитно сложены одна на другой. «Леся!» — мелькнула у него мысль. И будто бы хочет он подойти к ней, но отчего-то не может, словно что-то его не пускает.
И вот нет уже больше того места, нет ночи, нет черного изваяния. Радостный солнечный день в серебристом березняке. И перед самыми своими глазами вновь видит он Лесю, совсем как живую, и уже не в белом жертвенном одеянии, а такую, какую знал, какую видел каждый день: в рубашке с открытым воротом, обнажающем высокую шею, с косой, перекинутой через плечо, и в ее косе вьется густо-вишневая лента. Он отчетливо видит каждую складку вокруг ворота, скрепленного красной пуговкой, каждый легкий клубящийся завиток у лба и висков. Знакомо улыбаются губы, в глазах мелькают золотые отблески. И вдруг — чужой властный голос резко вторгается в мозг:
— Ты должен привести ее т у д а!
Утром он постарался выбросить из головы странный сон. Должен привести, как бы не так! Вот уж ни за что, с него и одного несчастья довольно!
Вскоре, однако, пришел новый сон, еще более тревожный и тягостный, чем прежний.
Черная душная мгла на сей раз медленно осветилась зловещим мутно-багровым маревом.
Вот картина понемногу яснеет, и теперь можно понять, что жуткое марево — не что иное, как дрожащий огонь тусклой лучины. Янка не может понять, что же он видит: то ли тесная темная горница, то ли очень просторные сени. Толстые бревна стен, закопченные доски низкого потолка…
Зато от того, что он увидел в следующий миг, внезапный ужас пронзил все тело, сердце сдавила щемящая боль, и сами собой сжались кулаки от подступившего гнева.
Двое дюжих молодчиков с лицами изуверов удерживают на широкой лавке распластанное тело ребенка; один крепко держит за ноги, другой уселся верхом на плечах. А третий, стоящий рядом, с поистине скотским усердием хлещет тяжелым арапником. Не слышно ни криков, ни ударов, но отчетливо видно, как на худеньком теле одна за другой вспухают темные полосы, как разлетаются мелкие брызги крови. Лица не видно — голову ребенка заслоняет фигура сидящего на его плечах вражины, однако Янка и без того уже знает, кто этот несчастный хлопчик с торчащими ребрами и худенькими лопатками. Он узнал бы его из тысячи! Он хочет рвануться ему на выручку — и снова не может двинуться.
И вновь то проклятое место, вновь Лесино лицо перед глазами и тот же властный голос:
— Ты должен привести ее т у д а!
Проснувшись поутру, он уже не был так спокоен, как в прошлый раз. В душе его поселилось сомнение. И все же он решил про себя, что все же нет, никуда не поведет он девушку. Митрасика этим все равно не спасешь, а Лесю, пожалуй, погубишь.
Это случилось вскоре после того, как его оставил недуг, и он впервые за долгие годы ощутил себя здоровым. Из-за этого он чувствовал за собой какую-то смутную вину, ибо догадывался, кому обязан своим исцелением. Со дня на день он ждал, что ему вновь станет хуже, однако время шло, а дышалось по-прежнему вольно, грудь не болела, тяжкие приступы не возвращались.
А жуткий сон пришел снова.
Опять ему снилось Лесино лицо и то место, и тот же голос приказывал:
— Она должна быть т а м! Почему вы не приходите?
И в этот раз он будто бы смог переломить свой первобытный ужас перед непознанной древней силой.
— Потому что я не хочу ей беды! — прозвучал его дерзкий ответ.
И тут Янка услышал, как древний бог устало вздохнул, словно над неразумным дитятей.
— Тогда гляди же, хранитель смертный, для чего ты ее хранишь! — голос бога был все так же спокоен, и от того еще большей жутью повеяло от этих слов.
Перед глазами взметнулась новая картина.
Широкая, почти городская улица, добротные большие хаты с палисадниками, неподалеку блещет стеклами крошечная витрина местной лавчонки. Он знает: это улица ближайшего местечка; сколько раз бывал он здесь, покупал в лавчонке соль и чай!
И снова видит он Лесино лицо — но не ту Лесю, как видел прежде, в солнечном березняке — спокойную, улыбчивую, с косой, струящейся по белой рубахе. Теперь ее лицо искажено страхом и яростью, глаза бешено сверкают, волосы растрепаны. Она бьется, словно от кого-то вырывается, а судя по движениям губ — отчаянно зовет на помощь, но голоса ее не слышно. Ворот сбился, оголив плечо — ярко-белое рядом с загорелой шеей.
