— Да полно вам о них! — шумно оборвала разговор Марыся. — И без того всем тошно! Алеся, пойдем-ка лучше по саду с тобой погуляем, зябликов послушаем.

По тому, сколь решительно увела она длымчанку из кухни, было ясно, что дело здесь отнюдь не в зябликах. Да и Марыся как-то вдруг сразу непривычно притихла, приумолкла. Она словно бы готовилась сказать что-то очень важное, но никак не решалась или еще не выбрала, с чего начать. Леся чувствовала, как дрожит под рукой ее теплый локоть, видела, как бьется на виске голубая жилка. И весь мирный, залитый солнцем сад с раскатистыми трелями зябликов наполнился для нее какой-то странной тревожной жутью. Эта жуть словно зрела в набухших бутонах яблонь, шелестела в зеленой мураве, таилась в крапивных зарослях.

Наконец Марыся спросила — буднично, как бы мимоходом:

— Послушай, ты знаешь вон ту траву?

— Где?

— Да вон, из-под забора лезет! — и Марысина рука уже потянулась к побегу, готовая его сорвать.

Длымчанка испуганно перехватила руку девушки.

— Нет, Марысю, не трожь ее! Это худая трава, ядовитая! Это белена!

Марыся пристально взглянула ей в глаза и вдруг засмеялась:

— Да ты не пужайся, я вредные травы не хуже тебя разбираю! А Юзефа — та, поди еще лучше их знает, — добавила она с невеселым вздохом.

— Это ты про ведьму из-за Буга? — догадалась Леся.

— Про нее. А тебе по дружбе говорю: брось ты того панича, покуда не поздно! Есть у тебя твой Янка — за него и держись, а уж тот Данька не про тебя писан.

— Что ж, спасибо. Да только я, Марысю, и без того честь свою берегу.

— Не про то я говорю, — пояснила Марыся. — Невеста его усватанная, Каруська, в церкви тебя видала. Дура-то дурой, а гляди-ка, смекнула, для чего тебе кружева на подоле. Ну-ну, не жмись, я и про то знаю. Да еще как ты очами тогда полыхала — дивуюсь, что совсем не сожгла их в уголь! Ну, паненка-то, ясное дело, и завелась! Да и было с чего: хоть кружевам твоим и далеко до Каруськиных, да сама-то она против тебя — что блин сырой! Так что сама разумеешь — коли женишок равнять вас начнет — добра ей не видать, это уж точно! Да еще она слыхала и про другую вашу красотку-белянку, Данилка и к ней тоже подъезжал.

— А, это, наверное, Доминика, — догадалась Леся.

— Ну уж, Доминика или Вероника — ей без разницы. Она уж и прежде до Юзефки бегала, чтоб та вернее ее сгубила, попортила. Хочешь нешто и на себя порчу накликать? Каруська-то давеча грозилась: попомнит, мол, та чернавка бесстыжая, как на чужих женихов очи пялить!

— Постой, постой, — перебила длымчанка. — Она к той Юзефе когда еще бегала, а с Доминикой так-таки ничего худого не случилось: живет себе да радуется, еще краше стала.

— Это покамест. У них там заминочка вышла: волос достать не сумели.

— Каких волос? — насторожилась Леся.

— Ну как же! Чтобы порчу навести, да еще так, чтобы сгубить по-черному, волосы нужны того человек — ну хоть маленькая прядочка. А как же им ту прядочку раздобыть, коли ваша Доминика ту Каруську и близко до себя не подпустит? Ну, Юзефа сперва поворчала, а после и говорит: пусть-де панна Каролина о том не заботится: волосы она сама раздобудет, а паненка за то еще приплатит.

У Леси на миг потемнело в глазах. Картина происходящего вырисовывалась все яснее. Катерине нужны были волосы — правда, не Доминикины, а Янкины. Та же Катерина завела какие-то шашни с колдуньей Юзефой. Здесь-то все понятно, но при чем же тут Ясь?

Внезапно до нее дошло и это: Доминика — блондинка; Ясь тоже белокур. Каролина не так часто видела их обоих, чтобы разобрать, тем более, узнать оттенок срезанных волос, да еще в полутемной хате, при свете лучины.

Так вот оно что! Жадная и хитрая Юзефа решила обвести вокруг пальца обеих доверчивых бабенок, срезанные волосы использовать в своих недобрых целях. Ей-то наверняка все равно, кому они принадлежат, лишь бы длымчанину. Ведь любой длымчанин — это часть Длыми, так же, как и вся Длымь заключена в любом из них.

— Так ты все зразумела? — повторила Марыся. — Воля твоя, конечно, да только, боюсь, не тягаться тебе с Юзефой. А коли Юзефы не боишься — другое в голову возьми: у Каруськи четыре брата, да прочей родни сколько! Уж те за сестрину обиду не пощадят — не дай Бог где подкараулят!

Леся сперва похолодела, услышав об этой новой беде, но тут же успокоилась: какая, в конце концов, разница, от кого ей беречься: от гайдуков или от шляхтичей? Хрен редьки не слаще, а семь бед — один ответ!

— Лесю! — вдруг донеслось до них с крыльца кухни.

— Зовут тебя, — слегка подтолкнула ее Марыся. — Пойдем.

Навстречу им с крыльца сбегал Янка.

— Собирайся, Лесю, домой нам пора, — сказал он коротко. Лицо его было тревожно.

Леся понимала, что ему, так же как и ей, есть о чем рассказать, а по его лицу легко было догадаться, что новости далеко не отрадны.

Однако разговор пришлось отложить, и вот почему: из Рантуховичей за ними увязались двое хлопцев, Степан да Авлас. Леся их едва знала, с трудом различала и никак не могла взять в толк, чего же надо от них с Ясем этим сонным тюфякам. Это было тем более странно, что хлопцы даже в такой недалекий путь отправились с явной неохотой, им вовсе не хотелось бить ноги, и они волоклись за длымчанами следом, как два тяжелых мешка. Почти всю дорогу они тупо молчали, уставясь в подножную пыль, если не считать того случая, когда Степан (хотя это мог быть и Авлас) послюнил толстый палец и провел им по черному излому Янкиной брови.

— Чисто, — удивленно заметил он, разглядывая свой палец. — Чем ты, Янка, брови чернишь?

— Ничем, — пожал плечами тот.

— Как ничем? — озадачился дворовый. — А отчего же тогда сам ты светлый, а брови черные?..

Ненадолго задумавшись, парень продолжил:

— Хотя и правда, у тебя и усы черные тоже… Послухай, Янка! А если ты бороду отпустишь, она у тебя тоже черная будет или какая?

На это Янка ничего не ответил.

Хлопцы проводили их до половины пути, а там поспешно распрощались и повернули назад.

— Ну, не хватало — бороду им еще отпускай! — хмыкнул Янка, едва они скрылись за поворотом. — Мне покамест и вот этого довольно! — он отбросил со лба кудрявый чуб, открывая ярко блеснувшую седину.

— И что им дома не сиделось? — развела руками Леся.

Он пристально посмотрел ей в глаза. Выражение досады на его лице вдруг сменилось подозрительно-тревожной иронией.

— А ты будто и не знаешь? — он глядел неотрывно, выжидающе, и в глазах его замер какой-то странный и нехороший блеск.

Теперь уже не так трудно было догадаться, почему поплелись за ними эти двое. Слишком много разговоров было об этом за последнее время. Вот только узнать бы, кого он имеет в виду: гайдуков или шляхтичей?

— Дядя Габрусь велел проводить? — предположила она, стараясь по возможности оттянуть время.

— А почему он так велел? В честь кого весь этот сыр-бор? — неумолимо допытывался Янка.

— Наверно, из-за меня, — согласилась она. — Но…

— Вот теперь давай вспоминай. О чем нам нынче говорил пан Генрик?

— Это про фузею-то? — вспомнила она.

— Про фузею, — озабоченно протянул Горюнец. — Дело-то ведь хуже, чем ты думаешь. Ты помнишь тот день, то есть вечер… на берегу? Ты тогда все плакала, а я тебя утешал — помнишь?

— Такое не забудется! — Леся еще не простила той обиды. — Угораздило же их заявиться всей оравой… на мою отмель…

— Что? — не сразу понял Янка. — Это ты про кого — про наших девчат и хлопцев? Да тебе надо Бога благодарить, что они туда заявились, а то не миновать бы тебе встречи похуже! Да и я-то, дурень, тоже хорош был…

— А что случилось-то, Ясю? — испугалась девушка.

— «Что случилось!» — передразнил он. — Ты что же — опять ничего не слыхала? Гаврила для кого рассказывал? Гайдуки тебя на отмели стерегли, вот что! — почти прокричал он ей в лицо. — И уж подстерегли бы, да их наши спугнули. И ведь говорил же кто-то — Михал, кажется — что-де видали они: трое какие-то из кустов прочь побежали. Да я вот мимо ушей пропустил тогда…