— Как так? — изумилась девушка. — Как же его с кистенем в дом-то пускают?

Тут Янка было снова сдавил ей локоть, но она уже успела договорить.

— Ну что ты! — невесело усмехнулся пан Генрик. — Нешто он с настоящим кистенем сюда придет? Маленький такой, не больше пятиалтынного, золотой. Ярош на часовой цепочке его держит. И что, вы думаете, он с ним делает? Часы из кармана вынет — якобы, поглядеть, который час, и давай ими в руке трясти! А цепочка ходуном так и ходит, и кистень-то на ней так по кругу и носится — ну страсти!

Длымчанке вспомнились Марысины рассказы о том, какой страх испытывает пан Генрик перед летающими шарами из металла, и в очередной раз она ужаснулась низости Ярослава.

Лицо пана Генрика вдруг стало тревожным, и в голосе его зазвучало беспокойство.

— Ты, Алеся, остерегайся теперь, одна поменьше ходи. Да и ты, милый, приглядывай за ней в оба! Ярош-то мне все насчет нее намеки делает: что, мол, за эту газель все долги нам простит. А я ему одно твержу: газель не моя, своей волей живет — у нее и спрашивай.

— А он? — не выдержала девушка.

— А он мне в ответ: «Э, пан Генрик, не хитрите! Тут уж одно из двух: либо они ваши — и тогда вы вправе ими распоряжаться по своему усмотрению; либо они не ваши — и тогда вы не несете за них никакой ответственности».

— А вы?

— А я ему говорю: да на что она тебе? Она ведь даже не в твоем вкусе: тебе же всегда блондинки нравились! А он в ответ: «Блондинки-то мне уж приелись: время идет, все когда-нибудь надоедает». Я ему: «Да ты же сам говорил, что от нее деревней пахнет, и на руках мозоли!» А у него и на это готов ответ: «Что ж с того? Отмыть можно, а мозоли в горячей воде отпарим!» Я и про жену, и про Юстыну ему помянул: как же ты, мол, с ней-то будешь? От жены он покривился только, а Юстына ему, значит, хороша, покуда ничего лучше нет.

И тут, устав, наверное, глядеть, как все больше мрачнеют лица длымчан, пан Генрик подмигнул Лесе выцветшим глазом и шаловливо спросил:

— Ну так что же, Алеся, как ты насчет того, чтобы стать вашей длымской Юдифью?

Моментально все поняв, она сразу оживилась, чуть дрогнула бровями и спросила ему в тон:

— А саблю пан даст?

— Саблю, саблю… — задумался пан Любич. — Я бы рад, да вот только сабля-то наша фамильная который год, как заржавела, из ножен не вынимается. А вот фузею дать могу. Она, правда, тоже уж давно не стреляет, зато приклад у нее хороший, тяжелый… Глядишь, с того приклада у него и мозги на свои места вернутся… Хе!.. Хе!..

Тут пан Генрик рассмеялся в своей манере — тоненько, почти по-стариковски. Вслед за ним расхохоталась и Леся. Осторожный Горюнец — и тот заулыбался. Впервые за долгое время в этих угрюмых и тревожных стенах звучал живой смех, гулким эхом отзываясь по коридору.

— А уж нам бы как этого хотелось, пан Генрик! — смогла наконец выговорить Леся между приступами хохота. — Ладно, пан Генрик, давайте мне ту фузею, а уж там я сама разберусь, каким концом мне ее… ну, употребить…

— Да брось, ты ее и не поднимешь! — впервые за все время разговора подал голос Янка.

Взглянув на него, Леся увидела, как он почти незаметно, но все же неодобрительно покачал головой.

Но тут легонько зашлепали по коридору чьи-то быстрые шаги, и в гостиную заглянула Анеля.

— Кушать готово, пане! — возвестила она, украдкой бросая кокетливый взор в сторону Янки. Он улыбнулся ей в ответ, сверкнув яркой белизной зубов и примечая, как обиженно фыркнула Леся. Такое внимание женского пола к ее другу определенно действовало ей на нервы.

— Ну… подавай! — не сразу отозвался пан Генрик.

— Нам пора! — решительно поднялся Горюнец.

— Кушать не останетесь? — осведомился хозяин. — Ну, как хотите… Да, вот еще: спасибо вам за Брысеньку да за Кыцека. Думаю, они скрасят мое унылое житье. Ишь ты, лизунья!

Черный котенок тыкался крошечным носиком в его белую отекшую руку, а сам между тем примерялся терзать коготками шелковую махровую кисть хозяйского пояса.

— И вот что еще, ребятки, — понизил голос пан Генрик. — Я и сам знаю, что немногим могу вам помочь, но все, что в моих силах… Можете на меня рассчитывать!.. Я буду стоять до конца. Хотя конец уже и недалек…

Всю обратную дорогу, покуда шли коридорами, Анеля оживленно строила глазки красавцу-длымчанину. Леся наблюдала за ними с усталым неодобрением.

— Ты бы не кривилась! — бросила ей Анеля. — И что ты, в самом деле, жадная такая? У самой сколько ухажеров, могла бы одним и поделиться!

Леся благоразумно промолчала, однако тут же начала перебирать в памяти своих поклонников.

О ком же Анеля могла говорить? Один здесь налицо; ухажер не ухажер — это еще как сказать, да уж ладно, коли им так хочется! О другом ухажере ей только что сообщил пан Генрик, да и всем Рантуховичам это давно известно. Упаси ее Боже от такого кавалера, но кто же еще? О ком они могут знать? Не Хведька же, не Михал — уж эти едва ли… Апанас? Хорош кавалер, ничего не скажешь! Данила?

На миг у нее замерло дыхание. Да, может быть. Очень может быть, что в имении пана Генрика о нем знают. Тогда в храме были люди из Рантуховичей — могли видеть, как они с Данилой смотрели друг на друга… И как Данила толкнул ее на выходе — тоже могли увидеть. О Боже, и куда ей от этого срама деваться?..

Еще издалека услышали они из кухни гулкий Гаврилин бас.

— Батька вернулся, — заметила Анеля. — Вот он все как есть вам расскажет про наши дела.

Гаврила, шумно отфыркиваясь, умывался на крыльце кухни, а Марыся из оловянного ковша поливала ему на руки. Заслышав шаги, он поднял голову им навстречу. Струи воды бежали по его лицу, ручьями стекали с обвисших мокрых усов, с приставших ко лбу темных прядей.

— О! — возвестил он радостно. — Вот и наши гости! Давно я вас не видал.

— Давно, — согласился Горюнец.

— Ну, как вы там живете? Не дюже голодаете?

— Да ничего вроде. Голодаем, конечно, но чтобы дюже…

— То-то я на девчину гляжу: похудела, побледнела…

— Да я всегда такая! — смутившись, возразила Леся.

— Ну уж и всегда! А как Рыгор ваш здравствует?

— И Рыгор в порядке. Тем летом, знаете ли, невестка внука ему родила; вот уж и другая скоро родит.

При упоминании о внуках лицо Гаврилы вдруг стало сумрачным и серьезным.

— А в наших деревеньках голод. Бедствуют люди. Совсем худо… В Скрынях на той неделе двое детишек померли.

— Да мы знаем, — вздохнула Леся. — У меня у самой невестка оттуда.

— Да чего вы хотите — разорены мы! Вконец разорились. И долги еще эти… Паничу хорошо по столицам кутить — ему все нипочем! А что теперь у Островских его векселей на сорок тысяч — до того ему и дела нет! Где мы теперь эти деньги возьмем? Поставил нас панич под петлю, ничего не скажешь…

После недолгого молчания Гаврила мрачно поведал:

— Пан Генрик хотел нам вольную дать, чтобы тем лиходеям мы не достались, а в суде говорят — нельзя. Сперва долг уплатите.

— Да, худо ваше дело, — вздохнул Горюнец.

— А ваше? Нешто ваше дело лучше? Он и к вам-то уж подбирается, гайдуков своих засылает. Я слыхал: трое у вас побывали не так давно, на берегу все ошивались. Еленина отмель, что ли, зовется то место… Да не суть важно! Потом ваши хлопцы туда пришли да их спугнули. А мне другое странно: никто у них за последнее время не убегал, точно знаю, а они, по всему видать, кого-то высматривали.

— Ничего нет странного, — сумрачно отозвался Янка. — У меня-то уж давно что-то такое в голове бродит, и на селе у нас тоже про то гутарили. А когда это было — не припомните?

— Ну как же, в то воскресенье. Назавтра-то понедельник был, тогда он к нам и наведался, пан Ярослав. Да не один, а с гайдуком. Так вон тот гайдук все в людской у нас распинался, что-де в день воскресный, когда у людей праздник, ему с двумя дружками пришлось по кустам ломаться. И все еще панскую губу расхваливал, что-де не дура у него губа!

— А это часом не Микола был? — осведомилась Леся.

— Ну уж не скажу, Микола он или кто там еще… Я их и сам-то не различаю: все на одно лицо.