прокатилось с этой горки.

На конёчках, на коньках,

за машиной на крючках,

мимо фабрики конфетной,

сладким запахом приветной,

мимо ТЮЗа, сельхозвуза,

по ухабам, не без юза,

мимо нашего родного

отделения второго,

и дежурный старшина

говорит: «Слезай, шпана!»

В замечательный денек

он снимает с нас конек.

Как припомню улицу Либкнехта Карла,

где так славно лягушки чугунные квакали,

а мы жили с тобою с разрывом в два квартала,

и одни нам вороны чего-то накаркали.

Омерзителен и гадок

крик пророчицы — вороны…

Мы их били из рогаток

в целях самообороны.

Сколько лет с той поры пронеслось,

словно окон ночной электрички…

И не все, что напели лягушки, сбылось,

и не все, что накаркали птички…

Мы в железном краю вырастали,

где заводы важнее людей,

мы живем на суровом Урале

для себя, для друзей, для детей.

И мы, Яков Исакович, милый,

не сопьемся, мне кажется, нет:

проживем мы со страшною силой

превеликое множество лет.

Молодой — это значит, не старый.

Мы еще поживем, дорогой.

А с твоей задушевной гитарой —

хоть до третьей войны мировой!

Если взрывом прокатится атом

и начнется всемирный мандраж,

ты откликнись изысканным матом

и возьми меня в свой экипаж.

И в боях мирового накала,

на фронтах межпланетных боев

будем мстить мы за Либкнехта Карла,

за ужасное детство свое!

А пока, в наше мирное время,

и за этим роскошным столом,

возвращаясь к лирической теме,

я целую тебя напролом.

Идут года, но их походка

еще по-прежнему легка,

в моей руке блистает водка,

я пью за Яшу Голяка!

Сердце просто выпрыгнуть готово,

и гудит от счастья голова:

ты родился в рождество Христово —

может, ты мессия номер два?

Если ты действительно мессия,

не сиди в квартире этой зря:

заждалась безумная Россия

своего небесною царя.

Мы живем, уткнувшись в телевизор,

он, мерзавец, беспардонно врет.

Если ты за облаками вызрел —

спрыгни к нам и разбуди народ.

Как ни жаль, но будь любезен, Яков —

ты уйди, покинув этот стол,

и наставь повсюду тайных знаков,

чтоб узнали люди — ты пришел.

По домам пройдись, по магазинам,

будь всегда с народом, только с ним,

чтобы жил не хлебом лишь единым,

но и духом, рыбным и мясным.

Демагога накажи и хама,

чокнутых и хворых исцели,

и торговцев выгони из храма,

и на паперти Универсама

им публично каяться вели.

Разошли писателям повестки,

вызови их всех на Страшный суд:

по-людски живут, а пишут зверски —

пусть теперь ответственность несут.

Объективно, без симпатий личных,

к кадровой проблеме подойдя,

подбери апостолов приличных

и сплоти вокруг себя — вождя.

А когда свои мероприятья

провернешь — обратно приходи,

примем мы тебя в свои объятья

и прижмем восторженно к груди.

Этим-то наш век и интересен:

черт те что, навалом чудеса.

Радуйтесь, друзья: Христос воскресе!

А точнее: Яшка родился!

В год високосный, год Касьяна

и олимпийский грозный год

в простой рубашке из лавсана

за колбасой стоит народ.

И пусть стоит. Его мы любим

за терпеливость без конца.

Давай, с тобой откроем людям

свои бутылки и сердца.

Давай пропляшем до упаду

под елкой с девочкой босой.

Олимпиада, если надо,

сама придет за колбасой.

Володя! Был сейчас звонок:

то, как обычно, приволок

мне новостей московских груды

Андреев Яков, друг Неруды.

Известный анти-Пиночет,

он передал мне твой привет.

Увы мне! Что за наважденье!

Опять забыл твой день рожденья!

Прости, я умоляю слезно,

чем никогда, уж лучше поздно!

Я знаю, ты смирил гордыню,

поднялся в пролетариат,

арбузы катишь, грузишь дыню,

а то и пьешь денатурат.

Но по перрону Маяковки,

к любимой деве на пути,

как Маяковский, три морковки

ты можешь с гордостью нести!

Люби, пиши и вдохновляйся,

да осенит тебя строка,

всему на свете удивляйся

и волком будь на ВээЛКа![4]

Я слышал, что тебе по глазу

из всех своих атомных сил

целительно ударил лазер

и все виденья истребил.

Мелькали радужные мушки,

преображая все вокруг…

Он шандарахнул, как из пушки,

по воробью. Прозрел мой друг!

Твой взор очищен от иллюзий

и объективен стал твой глаз,

и — что творится в Сов. Союзе —

теперь ты видишь без прикрас!

А я не знал,

что можно так вот просто

впустить толпу

в зеркальный мир витрин,

и все это гудящее и пестрое

назвать рассветным именем твоим.

Оно звучало мне лишь в ветра посвисте,

его несла озерная волна,

и со страниц полузабытой повести,

где падал снег, плыла луна,

оно сходило в окружении

любви печальной и простой…

Неоновое отражение

дрожит на мокрой мостовой…

Но в час,

когда асфальтовые отмели

освобождает городской потоп —

как холодно

неоновый поток

переливается

над призрачными окнами!

И кажется —

как будто тайну отняли.

Как будто отобрали, отыскали

одну из тайн, одну из малых капель,

в душе светящихся,

как в утреннем лесу,

где хрупкий блеск

и влажное мерцанье,

и тишина.

И в ней, ранимой, ранней,

едва удерживает ветка навесу

росинки чистую слезу.

Утро, в раме брезжащее, раннее,

северным узором сведено.

Теплое твое дыхание

растворяет мерзлое окно.

На зальделом мутноватом краешке

проступает робкая вода,

и в округлом, тающем экранчике

проплывает снежная звезда.

Загадай,

пока она, роняемая

неподвижным небом января

и его молчаньем охраняемая,

падает, кристаллами горя, —

светлую загадку зимней комнаты,

где легко кружится голова,

и еще не сказаны, но копятся

снеговые, чистые слова.