свистит сегодня ветер ледяной.

Товарищ, трудно слушать этот ветер.

Придут метели, снегом заметут…

А дети? Что ж, на то они и дети.

И наши дети между тем растут.

Спит дочь твоя, и знать она не знает,

что есть, ветра, вселяющие страх.

Нежнейшее дыхание порхает

в ее микроскопических ноздрях.

Сегодня ей исполнилось полгода.

Гулять! Гулять! под вьюгу, на мороз!

Полезна ей уральская погода.

Давай, по рюмке за такой прогноз.

Да озарит ее во всю щеку румянец,

и пусть ветра свирепствуют, свистя…

Привет тебе от постаревших пьяниц,

безудержно растущее дитя.

Румяный критик мой, Борюня толстопузый,

зачем вознаградил себя ты этакой обузой?

Зачем, зачем привез меня ты в кашинские рощи?

Остаться дома, выпить там нам не было ли проще?

Зачем мне эта тишина, поля и огороды,

где овощ бешено растет неведомой породы,

где заплетается горох и редька прет свирепо,

и, как бочонок, из земли вдруг выпирает репа,

где полон жалобной тоски и мыслей невеселых,

не хочет в небо посмотреть жиреющий подсолнух,

где мак в коробочках трещит, о гоменташе бредит…

Зачем в такие вот места твоя машина едет?

Матъ-перемать и так-растак,

ответь, товарищ Чарный, зачем соорудил верстак,

большой верстак слесарный?

Неужто вздумал позабыть

в пиленьи и сверленьи

международные дела в их грустном проявлены?

Неужто обретешь покой и в страсти фугованья

забудешь, кто ты есть такой,

какого рода, званья?

А я — зачем брожу в тиши вдоль репы и малины,

зачем точу карандаши под гроздьями рябины?

Ужель, крапивой вдохновлен, а также лопухами,

я, как бы бурно в них влюблен, заговорю стихами?

Бежать от суеты сует, лечить тоску деревней

звал Плиний Старший — был поэт

такой, довольно древний.

И вот какой примерно вздор нес этот Старший Плиний

«Природа нам смягчает взор обильем плавных линий;

обозреванье трав, дерев, внимание к сим малым

поможет, зло преодолев, вернуться к идеалам;

хожденье утром за водой, к колодцу, с коромыслом,

вновь душу сделает младой, наполнит здравым смыслом;

соседство с лицами труда физически простого

лишит вас раз и навсегда тщеславия пустого;

в деревню, в глушь беги, поэт, в поля и огороды,

божественный исходит свет от тамошней природы,

поговори с ней языком лесным, сосновым, птичьим,

и ниц пади пред стебельком, перед его величьем!»

Возможно, говорил не так сей римлянин — не скрою.

Возможно, это твой верстак напел своей пилою.

Такие нынче времена, что крышка вдохновенью,

вот разве дикий механизм еще способен к пенью.

Как однажды сказал древний грек Гераклит,

что напрасным мечтам вопреки

никому никогда на за что не войти

дважды в воды одной реки.

Хоть обратно беги, хоть по кругу кружись,

как ни клянчи и как ни вопи…

А меня — кто б подумал — засунула жизнь

снова в старые стены УПИ.

И когда в незнакомых потоках стою

и на юных таращу глаза,

вижу: древние тени по стенам снуют,

слышу чьи-то шаги, голоса.

Карусель завертела свое колесо:

двадцать лет, двадцать лет, двадцать лет…

Там, где БОКС ликовал — там грустит антресоль,

там скрипит пересохший паркет.

Вся река протекла, лишь остался причал

горевать о веселой судьбе,

здесь Потапов острил, Новожилов кричал,

напевал худощавый АБ.

И незримая струнка, едва лишь задень,

напевает старинный чарльстон,

и твоя, Боря Чарный, красивая тень

проплывает над сценой пустой.

Здесь гремел твой рояль, и солистка твоя

хриплым голосом пела во тьму…

Эх, ты, речка-река, молодая струя,

не войти никогда, никому…

А меня здесь не знают и не узнают,

удивленно таращат глаза:

им не видно, как древние тени снуют,

не слышны им шаги, голоса.

Где-то я читал: Менделеев,

химию в душе возлелеяв,

по ночам с большою охотой

книжные лепил переплеты.

Вот и наш дружок Боря Чарный —

днем в своей работе угарной,

а ночами в комнате скрежет:

дерево буровит и режет.

Норовит он вытесать морду,

получилось — смотрит он гордо.

А когда не слишком похоже —

с горя морду лупит по роже.

Жить ему удобно и просто,

орден ему скоро забрезжит…

Отчего ж он ложкою вострой

деревяшку режет и режет?

Эта стрессы, граждане, стрессы —

ни уколы тут, ни компрессы,

ни закуска тут, ни рюмашка —

лишь она спасет: деревяшка,

Менделеев — тот переплеты,

а Эйнштейн на скрипке пиликал,

а Борюня режет чего-то…

Я б за бедных гениев выпил.

Я тебе желаю удачи,

урожая хрена на даче,

чтоб проект тебе не рубили,

чтоб жена и дочь — не грубили.

Чтобы вырос хрен и картофель,

чтобы высек — помнишь? —

мой профиль,

и чтобы резная моя морда

весело глядела и гордо!

Сегодня встал я утром рано,

попил водички из-под крана,

а мысль кружилась, как ни странно,

не возле пьесы и романа,

не над проблемами кармана,

она с упорством меломана

мне пела, словно из тумана;

«Сегодня родилась Татьяна…»

Сегодня родилась Татьяна,

звезда эстрады и экрана,

любимица Узбекистана,

мечта любого атамана,

любовь большого хулигана.

Красой девичьей осиянна,

она прекрасна и желанна,

но обожает без обмана

его, былого капеллана,

того, кто нам на фортепьяно

готов бренчать был неустанно.

А потому в сей день фанфарный

пусть будет упомянут Чарный.

Я, запивая водку «Варной»,

и в очереди промтоварной,

и в ситуации кошмарной,

когда стою в толпе базарной,

повсюду помню: есть Б. Чарный.

Усталый весь, как круг гончарный,

всегда с друзьями солидарный,

в делах упорный и ударный,

он был дружинник и пожарный,

и вообще был хлопец гарный,

за фортепьянами — угарный,

и зал с улыбкой благодарной

внимал, как бесновался Чарный.

Пусть этот стих безгонорарный,

отчасти чуть комплиментарный,

кустарный, хоть и не бульварный,

а через годы — антикварный,

тебя прославит, Боря Чарный,

но потому лишь, как ни странно,

что нынче родилась Татьяна.

Итак, да здравствует Татьяна,

ее натура многогранна,

она — подобие вулкана,

в ней что-то есть от урагана

и кое-что — от уркагана,

увы, лишенного нагана,