— Уж полночь близится, — вздыхает, озираясь по сторонам, Александр Сергеевич.

— А Дробиза все нет! — ответствует хором толпа.

Нам было бы весьма интересно, — чокается с Пушкиным Анатоль Зиновьев, — знать мнение нашего высокочтимого классика о книге «Дорогие мои…», только что доставленной нам…

— Каков красавец, — любуется Пушкин Анатолем, — нет, не выродилась Россия, — он с нежностью ощупывает его головку. — Ну, а что касается сего издания, то… я бы сказал так: я не люблю изданий модных:

Дагуров, лежа на диване и прикрывая Долли букетом фиалок:

— Мне кажется, рифма у Дробиза не всегда совершенна.

Пушкин:

— Но ведь еще я провозгласил, что отныне буду в рифму брать глагол. Кстати, молодой человек, вам говорит о чем- нибудь название «Черная речка»?

Голос с дальнего конца стола:

— Автор мог бы погуще юморку подбросить.

Пушкин:

— О чем шумите вы, кародные витии?… Вы грозны на словах — попробуйте на деле: где много смеху, чувства будет мене.

Гася Элинсон, с трудом оттягивая от тарелки двух породистых собак:

— А почему он так долго не обнародовал свои перлы?

Пушкин:

— Наивность я люблю девчат, но где же был индус тот славный, царей потомок, меценат, наш покровитель стародавний?

Николай Алещенко:

— Александр Сергеевич, не сочтите за труп… Может, я неправильно помер?… Как я понимаю, новое поэтическое предприятие Германа Дробиза вам все же по душе. Убедительно прошу, кратко для прессы…

Пушкин:

— Ну если в двух словах, то я бы выразился так: ай, да Дробиз! Ай, да сукин сын!

Неожиданно входит Герман. Оказывается, они давно знакомы с Александром Сергеевичем, еще по детскому саду. Они обнимаются. Молча глядят друг на друга. Они даже чем-то похожи, африканскими губами, смуглотой кожи, кудрявостью буйных волос (на голове), в том только и разница, что один — в очках, а у другого скомканый донжуановский список в руке…

Юра Оло падает на колени и делает моментальный фотоснимок, который потом назовет: «Дорогие мои, хорошие, или Герман Дробиз среди своих друзей-шестидесятников на фоне недожаренного поросенка» …

На этом заканчиваю свое предисловие. Всем по рюмочке налей, тот, кто слушал, дуралей.

А если кратко и искренне: спешите купить себе и друзьям эту книгу, ставшую библиографической редкостью еще до ее написания.

Голландских красок нет в продаже,

и нету югославских даже —

прими родной Союзбытхим!

Еще, гляди, сочтешь за благо,

была б бумага и отвага,

и вот, одним мазком лихим

выходишь ты в миллионеры

теперешней неясной эры,

и вот инструкция-стихи:

коричневым зловещим марсом

прекрасно кроются рубли,

прелестным кадмием лимонным

неплохо трешки рисовать,

краплак годится для червонцев,

ультрамарин для четвертных,

а изумруд для полусотен

и для билетов Спортлото.

Прости, что не даю совет

для самых крупных ассигнаций,

их дивный цвет, могу признаться,

я сам не видел много лет.

Но, Коля, у людей советских,

известно, счастье не в деньгах,

а лишь в мозолистых руках,

и в славных трудовых деньках,

и в красках, пусть и неважнецких.

И мир предстанет неплохим,

лишь белое не путать с черным,

не путать первое с повторным,

не путать честное с притворным,

не путать тесное с просторным,

не путать путное со вздорным…

Подражание ФАБу[3]

Улица-то Авиационная.

Значит, проживают авиаторы.

А была бы Операционная —

Тут бы проживали операторы.

А когда была бы Порционная —

тут бы выдавали по две порции.

А когда была бы Рационная —

тут бы выдавали по две рации.

А была б она Ротационная —

тут стихи печатали б ротации.

А была б Асеннизационная —

зационы проживали б тут осенние

А была б Кафе-Шантанционная —

проживали б тут одни Есенины.

Да, когда была б она Гальюнная —

проживали б тут одни гальюны.

Но зато когда была б Коммунная —

проживали б тут одни коммуны.

Улица-то Авиационная.

Значит, проживают авиаторы.

А была бы Провокационная —

тут бы сплошь бы жили провокаторы.

А когда была б она Ионная —

проживали б тут одни ионы да Ионины.

А когда была б она Бульонная —

проживал бы тут Бульон и курочки евонины.

А когда была б она Пельменная —

проживали б тут одни пельмени.

А когда была б она Портвейная —

проживали б тут одни портвейны.

Да, когда б она была Портвейная —

нас бы тут портвейны веселили.

А когда была б она Партейная —

тут бы беспартейных не селили.

Знаю много поэтов, графоманов и мэтров,

чьим февралем салютуют весне.

Я во сне налетал миллион километров,

вам такое не снилось во сне.

Не курить! Ноу смокинг!

На смокинге ремни застегнуть.

Спрятать радио, фото.

Я любуюсь героями нашего времени,

пассажирами Аэрофлота.

Какая поза! Какая стать!

Какая скорость полета!

Рожденные ползать умеют летать

В системе Аэрофлота.

Летают гельмины, среди синевы

парят над Россией милой.

А у рожденных летать, увы,

перебои с подъемной силой.

Мало нас, видно, крыли,

годы пройдут, растают.

Старые стерлись крылья,

новые не прорастают.

Песни свои пропели

в центре Свердловской области.

И потускнел пропеллер,

поопадали лопасти.

А жизнь ревет трубою

аэродинамической,

ею взывает к бою,

пастью её демонической.

Иерихонская нота

вдута навеки в уши.

Пассажиры Аэрофлота,

мне не спасти ваши души.

На север, на юг, на запад

летите к чертям собачьим.

Счастливых посадок!

А мы,

как говорит

моя киевская тетя Клара Борисовна,

«ще побачим»!

Поэты летают спиной вперед,

это способ фосбери-флоп.

А кто на русский переведет,

получится: «Господи… Хлоп!»