и тот ему в ответ ворчал по-стариковски,

А юноша тогда как будто был студент

и славился упрямым нравом.

Блинов тогда был нов. Потапов — диссидент.

А Новожилов был кудрявым.

А юноша тогда заканчивал мехфак.

Он Торхова любил, но бил Богатырева.

А Краузе тогда изрядный был левак.

А старостой служил нам Замирякин Лева.

Какие времена! Пропали — вот те на.

Какая чудная и давняя эпоха.

У юноши теперь — густая седина,

и не исключено, что начал верить в бога…

Недавно Ивановским кладбищем

мы шли с моим другом Блиновым,

и с нашей подругой Татьяной,

ступеньки вели нас, как клавиши,

Блинов, как всегда, был не пьяный,

а я, как всегда, был суровый.

Покойники тихо лежали,

глядеть на себя не мешали.

Внизу от Бажова, левее

заплеванной малость аллеи,

на склоне, ведущем к тюрьме,

среди потемневших гранитов,

все, как на подбор, именитых,

знакомый вдруг встретился мне.

Пять слов, наведенные бронзой,

обычной кладбищенской прозой

гласили, что здесь погребен

былой стихотворец Ружанский,

и я произвел вычисленье,

и вычтя из смерти рожденье,

итог получил я ужасный,

что мы уже старше, чем он.

— Смотри, — показал я Володе,

мы знали товарища, вроде?

На фоне беленой тюрьмы

лежит наш наставник давнишний,

и как-то так странно уж вышло,

что стал он моложе, чем мы.

Блинов мне ответил на это,

что здесь проявленье секрета,

разгадки которому нет.

Иные лежат уж веками,

состарились надпись и камень,

а им не прибавилось лет.

Блинов, как всегда, был суровым,

а я, как всегда, был не пьяный,

нас клавиши дальше вели.

Ведомые трезвой Татьяной,

мы точно к Бажову пришли.

Бажов оставался Бажовым,

и ель голубого оттенка

стояла у ног старика,

а рядом затих Пилипенко,

а также, исполненный Эрнстом,

в ту пору и впрямь неизвестным,

Ликстанов, творец «Малышка».

И встал я в виду пантеона

и голосом твердого тона:

И это-то вся наша гордость? —

спросил, — Да, — ответил Блинов.

Стоял он, под ветром не горбясь,

не пьян, но немного суров. —

Вот эта и эта скульптура —

и вся наша литература?

А что? — он ответил. — А то!

Другие бы были масштабы,

когда б не они, а когда бы

лежало здесь наше лито!

И нам затуманило взоры,

и юность открыла просторы

своих отдаленных времен,

где нас, гениальных по духу,

Ружанский, земля ему пухом,

задешево пестовал он.

Сначала Блинов рассердился.

Подумав, со мной согласился,

и сразу представилось нам —

прохожие благоговейно

глазели бы по сторонам:

вот яшмовый, цвета портвейна

системы «Кавказ» иль «Агдам»,

АБэ величаво разлегся,

укрыт до пупа бородой,

поодаль, над номером БОКСа,

Потапов, из бронзы литой.

Вот Краузе с вечным блокнотом

последний сценарий строчит,

а вот сатирический Отто

в трагической позе стоит.

Высоцкому уподобясь,

с гитарой стальной Моргунов,

а рядом пластмассовый Дробиз,

а дальше чугунный Блинов.

И в центре всей этой плеяды,

в простую кожанку одет,

вздымается главный редактор,

крупнейший упийский поэт.

Стоит он на вибромашине,

готовый для схваток и драк,

и, как подобает мужчине,

он сжал нержавейный кулак.

Таких изваяний в отчизне

нет более ни одного:

в губах — «Беломор», и, как в жизни,

накурено тут у него!

Вот это бы были масштабы! —

сказал я Блинову в упор.

— Да мы только двое хотя бы

стояли — и то разговор!

Но вдруг опечалился Вова,

ударил меня по плечу

и так заявил он сурово:

— Ты стой здесь, а я не хочу.

В граните ли, в никеле, хроме

спеши на погост и в музей…

Какого ты черта хоронишь

своих самых лучших друзей?!

Иль все уже выпито с ними?

Иль все уже сказано им?

Пойдем-ка скорее, с живыми,

налив, хорошо посидим!

Опомнился я: что за, право,

фантазия — ужас и бред!

Зачем нам всемирная слава?

Скорей за вином и за пивом!

Мы шагом пошли торопливым,

и Павел Петрович сквозь елки

завистливо глянул вослед…

И вот мы пришли к тебе, Игорь,

полсотни друзей и знакомых,

ты нам кулинарную книгу

на лучших страницах раскрыл,

знамена висят на балконах,

мерцают в хрустальных флаконах

напитки на сотни литрыл![7]

Я понял: фантазии лживы,

и пусть пролетают года,

друзья хороши, когда живы —

здоровы, и только тогда.

Пусть жизнь по веленью природы

и дальше тебя поведет,

пускай прибавляются годы,

а памятник пусть подождет!

Друзья, ни разу в жизни не был я в Одессе

и до сих пор о ней мечтаю, словно в детстве,

и собирался я туда уже раз десять,

но опоздал, и жалко мне до слез,

что не откроется одесская пивная

и не завалится кампания блатная,

где были девушки Маруся, Роза, Рая,

и с ними Костя, Костя-шмаровоз.

От юмора никто еще не умер,

и шутка не дороже докторов.

Спасибо, старый друг,

одесский юмор,

а чтоб ты был здоров!

Мечта, как сон: поют то скрипка, то гитара,

я прохожу, как Моня-франт, Одессой старой,

и прямо в школу танцев Соломона Шкляра,

чтоб сделать шаг вперед и два шага назад.

Я хитрым стал, подобно Бендеру Остапу,

и отыскал я ту неведомую шляпу,

и в этой шляпе я отправился в Анапу

и в непонятной сел я там тоске.

Семь сорок, танец нищих — что за нумер!

Балет полуголодных и воров.

Спасибо, старый друг,

одесский юмор,

а чтоб ты был здоров!

Я Беня Крик, я философствовал и грабил,

я слышал тонкий свист кавалерийских сабель,

я Исаак Эммануилович, я Бабель,

я сын Одессы. Мама, я погиб.

Знакомы были мне одесские поэты,

и их никем не превзойденные куплеты.

Ах, эти песенки давно уже пропеты,

и эти люди там же, где и я.

Наш гордый век на все глядит угрюмо,

он чуточку излишнее суров.

Спасибо, старый друг,

одесский юмор,

а чтоб ты был здоров!

Сегодня твоей доченьке — полгода.

Тебя я поздравляю, старый друг.

А на дворе — ненастная погода,

душа болит и просится на юг.

Но ведь и там, над гроздью виноградной,

в лиловых тучах движется зима,

под мокрым снегом с грустью безотрадной

стоят пустынные дома.

Но ведь и здесь неласковы прогнозы

для закоптелых грязных городов;

бредут во тьме лунатики-морозы

по струнам телеграфных проводов.

И там и здесь, и всюду над страною,

над этой грандиозною страной,

над нами — над тобой и надо мною —