— А ты что?

— Я сказала, что пора расплачиваться, бросила все намерения держать себя в руках и пошла пить виски. Привела ее в патриотский бар на Гудзон-стрит, называется «Салун Бетси Росс». Туда официально впускали только мужчин, но и вышибала, и бармен были в курсе, что я ветеран, так что у нас был уговор. Два пальца «Джима Бима», и к моей суфражистке вернулся цвет, три пальца — и она согласилась выкурить сигару. Оттуда мы пошли на Вашингтон-сквер, пьяные вдрызг, и коп-громила попытался арестовать нас за нарушение общественного порядка, а лично меня — еще и за прилюдное распутство; тогда мы отобрали у него дубинку и столкнули его самого в фонтан. После всех этих безобразий моя суфражистка решила, что какая-то надежда на будущее все-таки есть.

— А на ее вопрос ты вообще ответила? — поинтересовалась Джоан.

— В смысле — словами? Ну, — сказала Змей, — чужого пессимизма не рассеешь, составляя на салфетке список плюсов и минусов и посчитывая, чего в сумме больше.

Надежда — это выбор, а не итоговая сумма; у тебя ее может быть столько, сколько захочешь, независимо от обстоятельств. Но если вот так это попытаться человеку объяснить, особенно когда он в плохом настроении, он подумает, будто ты говоришь с ним свысока, и может даже швырнуть в тебя чем-нибудь. Так что надо быть хитрее.

— Например, напоить, — сказала Джоан, — окунуть в воду копа…

— Как вариант. И он сработал.

— А как насчет замечания суфражистки, что будут новые войны? К этой теме ты еще возвращалась?

Змей пожала плечами.

— Да там почти нечего было добавить после того, как я признала очевидное: она права. Войны всегда будут. К счастью, можно и уехать куда-нибудь.

— И тебе не кажется, что из-за того, что войны постоянно повторяются, перемирия теряют смысл?

— О господи, — ответила Змей. — А тебе?

— Нет, — сказала Джоан. — Мне просто любопытно твое мнение.

— Если тебе интересно, считаю ли я, что временный мир бесполезен, тогда ответ — нет; не думаю, что хоть кто-нибудь, кто побывал на войне, сочтет даже пятиминутное перемирие бесполезным. Но вот бессмысленным… Я вообще не уверена, что у события есть смысл, пока люди его не придумают. Поэтому надежда — это выбор, а не обязательство. Я считаю, что мы рождаемся с потребностью объяснять все, что происходит вокруг, — не научно, а просто как бы вести учет, выдумать какую-нибудь обрамляющую историю и вклеивать туда события; и я считаю, что выбор такой истории-рамки очень богат. Но в то же время очевидно: некоторые события настолько мощны, что наши попытки сдержать их в рамках смысла тщетны, и как раз такие события и сводят нас с ума.

— Как с Максвеллом, — сказала Джоан.

— Как со мной. — Змей потрясла культей. — Первый вопрос, который задаешь себе, — самый первый, даже раньше, чем «Выживу ли я?», — это «Почему? Почему я должна так страдать?».

— Кажется, тебе удалось найти более удачный ответ, чем Максвеллу.

— Нет, — призналась Змей, — я обнаружила, что могу обойтись без ответа, только и всего. А Максвелл все еще пытается уцепиться за что-нибудь.

— Но вернемся к суфражистке, — продолжила Джоан. — Ей же не настолько болезненно было узнать, что после всех их петиций Утопии не наступит.

— Разумеется. Ее травма послабее. Один из недостатков принадлежности к расе сказочников — склонность забывать, что судьба не сказка, как бы ни хотелось ее так воспринимать. А один из главных недостатков жизни, с точки зрения повествователя, — то, что ей не хватает завершенности.

— В каком смысле — завершенности?

— В том, что все линии и составляющие рассказа не сходятся в одной точке, после кульминации все не становится по своим местам. В жизни все не так аккуратно складывается, и она не прекращается лишь потому, что кто-то одержал победу. В романе доходишь до последнего форзаца, а в жизни за реальными событиями следуют другие реальные события.

— То есть, даже если выданное женщинам избирательное право и привело к раю на земле…

— …за этим бы все равно последовало что-то еще, — подхватила Змей. — Дальнейшее развитие: рождения и миграции, приезжают новые люди с новыми идеями, граждане постарше корректируют свои взгляды на жизнь, меняются внешние условия…

— Формируются новые конфликты, — продолжила Джоан. — Снова война.

— Ну — какая-нибудь борьба. И неважно, что после предыдущей не осталось ни сил, ни терпения. Вот из-за чего так расстроилась моя суфражистка: единственное действенное противоядие от борьбы и связанных с нею страданий — как-то избежать будущего. А единственный способ добиться этого — единственный реальный способ, при отсутствии желанного завершения сказки — умереть, прежде чем будущее настанет. И суть надежды как раз в том, что лучше уж не сделаться персонажем, чем сделаться трупом.

— Не сложный выбор ведь.

— Для меня — определенно нет. Я, конечно, устаю от всего этого говна, но не настолько.

Джоан улыбнулась:

— Отсюда — твой невероятно преклонный возраст.

— Ты, блин, права, — согласилась Змей. — Знаешь, что обо всем этом говорил древнеегипетский визирь Птах-хотеп[144]? Кстати, это я в сборнике Барлетта[145] прочитала, лично мы с ним не встречались.

— И что он говорил?

— «Веселись, пока живой». Думаю, это 48-центовая версия пожелания приятного дня, но, по-моему, совет дельный.

Змей помахала Сэму-101, показывая, что ей надо еще рома, а Джоан достала очередную сигарету. По вагону прошли два агента ФБР, проверяя, нет ли безбилетников. Вскоре после того, как они ушли, проводница дунула в свисток; двери вагона зашипели и плотно сомкнулись, «молния» заскользила из Гранд-Сентрала на магнитных подушках. При максимальной скорости 340 миль в час до Атлантик-Сити было ехать лишь полчаса.

— Расскажите поподробнее о землетрясении на Восточном побережье, — попросил Зандер Менудо. — Вы действительно считаете, что оно возможно? Я в старших классах зависел от химических препаратов, так что ничего не помню о тектонической активности, или как там это называется, но где-то слышал, будто Нью-Йорк лежит на прочной породе, так что…

— Кажется, что на прочной, — сказал Тэд Уинстон Пеллер, — так только кажется. Но тем не менее она движется…

В июле 2008 года еще не было поездов-«молний», на которых Джоан и Гарри могли бы приехать на свой первый деловой обед. После долгих размышлений и бесед с Лексой Джоан согласилась обсудить с Гантом условия работы, но только если ей можно будет выбрать место встречи. И вот через пять недель после Марша против мусорных свалок Гарри Гант полетел в Нью-Йорк (у него аж костяшки побелели от страха, но другого выбора не было, ибо запланированный Джоан обед и без того требовал слишком много времени, больше Гарри позволить себе просто не мог). Джоан встретила его в аэропорту Кеннеди, и они вместе сели на другой самолет до Монреаля, оттуда в Квебек, («Все! — сказал Гант, когда перед последней посадкой маленький турбореактивный самолет попал в зону турбулентности, — нужно придумать, как путешествовать быстро, не покидая землю…») В Квебеке они арендовали полноприводной джип и зашли в магазин с походным снаряжением. После чего двинулись на север.

Все дальше на север. И дальше. Сначала большие шоссе сменились маленькими шоссе, те сменились дорогами, потом — пожарными просеками. После пяти часов беспрерывной езды, в течение которых Джоан отказывалась говорить о деле — «мы еще не приехали», — они остановились на ночлег в каком-то крошечном лесном селении, квебекское название которого Гант выговорить не мог. Утром они проехали на север еще немного.

К обеду второго дня Гарри начал шутить про встречу с Санта-Клаусом.

— Расслабься, — ответила Джоан, — мы не выехали даже за верхнюю границу лесов. — Она провела джип по последним колдобинам пожарной просеки и выехала на луг, который делился надвое ручьем, а ряд соснового молодняка не позволял ехать дальше; там Джоан и остановилась.