— Пойду отолью, — сообщил Фрэнки, поднимаясь. — Пригляди за крепостью, Сал.
— Угу.
— И еще один момент…
— Какой?
— Я ничего не могу сказать о ваших шансах… но примите мои соболезнования.
В ванной Фрэнки погрузился в гипноз, засмотревшись на абстрактный узор из плитки на стене над унитазом, как обычно и бывает с пьяным ссущим мужиком. Он немного покачался, прицеливаясь, но, видимо, задремал, потому что, очнувшись, понял, что кеды мокрые, а из комнаты с теликом доносится дикий вопль: это Яфета Котто и Веронику Картрайт жрал Чужой, а Сигорни Уивер тем временем гонялась за корабельной кошкой.
Фрэнки осторожно застегнул ширинку — ему уже случалось ранить себя собственными штанами — и еще потерял несколько секунд сознания, уже у раковины, после чего поплелся в зал. К тому времени Сигорни Уивер уже переключила двигатели «Ностромо» в режим самоуничтожения и мчалась к спасительной шлюпке с кошачьей переноской в руке.
— Слыш, Сал, — сказал Фрэнки, прислоняясь к косяку. — Сал, а сколько теперь времени?
Нет ответа. В телевизоре Сигорни Уивер уже начала сворачивать за угол, заметила угрожающий силуэт, дернулась назад и в ужасе вжалась в переборку.
— Сал? — Стробирующий экран мешал сфокусироваться, но Фрэнки прикрыл рукой глаза и разглядел в другом конце комнаты серый диванчик на двоих и кресло Сала, стоящее рядом. Ему показалось, что он видит руку Сальваторе с банкой «Хайнекена», но вот забавно — другой руки Сальваторе, с часами, похоже, не было, как не было его ног, тела и головы.
Хм-м, подумал Фрэнки. А затем подумал: Диванчик?
— Тут нет никакого диванчика, — заявил он вслух, после коих слов диванчик перевернулся, показав спинной плавник.
Фрэнки и Сигорни сорвались и побежали одновременно. Но в отличие от чудовища из фильма, которое присело на корточки, чтобы рассмотреть выроненную переноску с кошкой, Майстербрау гналась за настоящей едой. Царапая когтями ковер, акула нечаянно наступила на пульт от телика, и тот завопил на полную громкость.
От комнаты до туалета Фрэнки долетел, почти не касаясь пола. Грохнул за собой дверью и накинул засов. Дверь эту установили прежние владельцы, чтобы сдерживать натиск легавых, так что она была из дюймового листа стали с усиленными петлями.
— Это ее удержит, — сказал Фрэнки и погладил шпингалет. — Это ее удержит.
А может и не удержать, подумал Фрэнки. Через дверь он слышал, как Мама, главный компьютер «Ностромо», объявила, что возможность отменить команду к самоуничтожению истечет через Т-минус одна минута, и из-за этого напрягся еще больше. Он осмотрел ванную, пытаясь отыскать что-нибудь такое, что можно использовать как оружие, но ничего не нашел, даже вантуза. В свое время в шкафчике с медицинскими принадлежностями была специальная стойка с автоматом «узи», но агенты по борьбе с наркотиками изъяли из особняка все огнестрельное оружие; на ржавую безопасную бритву и смотреть было нечего.
— Двадцать девять, — считала Мама. — Двадцать восемь… двадцать семь… двадцать шесть…
Окно, подумал Фрэнки. Будь он килограммом кокаина или младенцем аллигатора, можно было бы смыться в канализацию, но поскольку он ни то, ни другое, остается только окно. Он подошел, отодвинул защелку и надавил на раму.
Окно, закрашенное вглухую несколько лет назад, даже не двинулось.
— Двадцать секунд, — сказала Мама, и Фрэнки услышал, как дверь робко поцарапали когтем. Поскреблись, и еще что-то… какая-то музыка, классическая, она не слишком хорошо сочеталась с воем сирен и сигнализации в фильме. Фрэнки не стал тратить время на то, чтобы угадать мелодию; он выдернул трубу, на которой держалась шторка душа, и принялся хреначить ею по стеклу.
— Ты сюда не попадешь, — сказал Фрэнки, а Майстербрау с такой силой двинула по двери, что петли выгнулись. Фрэнки окончательно обезумел и долбанул по среднему стеклу кулаком. Потом бросил трубу и вскарабкался на подоконник, сжался в плотный комок, втискиваясь в дыру, обрамленную расщепленным деревом и разбитым стеклом.
Прыжок не внушал оптимизма. Лететь бы пришлось недалеко — двенадцать, максимум четырнадцать футов, — но вот железный забор, проходящий здесь под самой стеной, с острыми зубьями и колючей проволокой… Если Фрэнки повезет и он не порежется и не сядет на кол, его ждет немягкая посадка в переулок, заваленный зараженными отходами, которыми питались трехголовые белки.
— Десять секунд, — сказала Мама. — Девять… восемь…
— Надо прыгать, или тебя съедят на ужин, — сказал себе Фрэнки. Он присмотрелся, выискивая в переулке участок почище, и заметил темный круг канализационного люка с нимбом освещенных луной бутылочных осколков и металлолома. Его поддразнивал призрак Джимми Мирено: Боишься, Лонцо? Боишься, блядь?
— Да, боюсь, — ответил Фрэнки и приготовился прыгать.
— Четыре… три… — На счет два Майстербрау снова ударила в дверь; петли и засов сдались, и стальная плита с грохотом упала. Фрэнки, который уже чуть было не прыгнул, слегка подался назад и повернул голову на звук. Майстербрау пригнулась в дверях, из запачканной кровью и слизью акульей пасти раздавалось «Болеро» Равеля, и Фрэнки понял, что ему конец.
— Возможность отменить команду к самоуничтожению, — согласилась Мама, — истекла.
Акула встала на дыбы — о боже, подумал Фрэнки Лонцо, у этой твари еще и ноги есть, — а ее грудные плавники расправились с хлопком, словно крылья глайдера. Чудище разинуло рот ковшом.
— Мама? — жалобно позвала Сигорни Уивер. — Я снова включила охлаждающую установку… МАМА!!!
— Мама, — согласился Фрэнки, и в последнюю секунду своего существования на земле узнал, как чудно приспособилась Майстербрау к этой жизни: теперь Carcharodon carcharias могла не только плавать и ползать, а еще и подниматься в воздух.
17
Платон (427–347 до н. э.) видел определенную долю правды во всем, и это внушало ему отвращение. Например, он понял, что не бывает совершенного стула. Стул — это стул лишь до какой-то ограниченной степени. И весь мир вещей представляет собой различные степени несовершенства — магазины, мосты, облака, улыбки, картины, умные, мягкие, захватывающие, большие, широкие, длинные, абсолютно все. Если предмет — отчасти стул, рассуждал Платон, то отчасти он не стул… Но это противоречие. Но может ли противоречие существовать? Он тут же отбросил эту идею и тем самым предстал перед дилеммой. Противоречия окружали его, как рыбу водная среда, и в то же время такое невозможно. Платон решил эту проблему, объявив мир вещей иллюзией. Пол, лужайка, небо, книга, которую вы держите, — все это огромный мираж.
Но что же тогда считать настоящим? В качестве ответа на этот вопрос он предложил Идеальные Сущности. Вместо ювелирного магазина и овощной лавки — Идеальный Магазин, а также Идеальный Мост, Идеальное Облако, Идеальный Стул… Все эти понятия существуют у человека в голове с самого рождения и доступны ему только через мысль. Опыт — иллюзия, а идеи вечны и неизменны, это единственное доступное нам достоверное знание.
Теория Идеалов вызывает такое множество вопросов, что для большинства современных философов она представляет собой в лучшем случае краткие отсылки к другим понятиям. Дальше в это лезть не стоит, но стоит отметить два момента. Во-первых, Платон не отличал частичных противоречий от полных и рассматривал разницу между несколько высоким и несколько низким как конфликт высокого и низкого вообще. И из-за этой ошибки он и вынужден был придумать Идеальные Сущности. А во-вторых, он отказал размытости в существовании и тем самым заставил весь мир испариться.
Дэниел Макнилл и Пол Фрайбергер, «Размытая логика»
ЧИСТО СИЛОЙ ВОЛИ
На следующее утро к одиннадцати часам Лекса Тэтчер и Эллен Левенгук приехали на дирижабледром «Фонда»[233] близ Ньюарка. Среди множества дромов «Си-эн-эн», продуманно разбросанных по всем шести континентам, Ньюаркский был самым крупным — даже больше флагманского дрома в Атланте. Когда «ситроен» Эллен въехал на парковочную площадку «только для прессы», они увидели поднимающийся с поля дирижабль класса «Пулитцер»[234], который направлялся к пожару на химзаводе в Трентоне. «Пулитцеры» считались рабочими лошадками воздушного флота «Си-эн-эн» — в таком трехместном суденышке работали пилот, телеоператор и репортер-комментатор. Были еще маленькие «Гонзо»[235] на одного человека, эдакие дирижабли-«камикадзэ», быстрые и маневренные, как реактивные вертолеты, и большие «Марроу»[236], в корзине которых хватало места еще и для новостного аналитика и двух политических комментаторов. Но для этой миссии Лексе не подходит ни один из них. Ей нужен самый прочный воздушный корабль, чтобы газовый мешок смог поднять тонну или даже больше мертвого груза; то есть ей нужен «Хёрст»[237].
