– Черт, старина! Я знаю все это. – Харрисон судорожно вздохнул. – Отец говорил, чтобы я не ходил туда, а я не послушался, – в этом моя вина. Шериф всегда здоровался со мной, и позже я понял почему: пытался втереться в доверие к сыну подозреваемого, которого хотел поймать с поличным. Он надеялся, что я проговорюсь или сделаю что-то такое, что подтвердит его версию.

– Отец сам сделал выбор. Ты тут ни при чем.

– Умом я это понимаю, но сердцем…

– В тот день шериф уже знал про тайник.

– Постой, ты о чем?

– Как-то я сидел на своем любимом дереве, а шериф искал миссис Нилсон. Помнишь ее? Она жила в соседнем трейлере.

– Да. У нее была целая куча бойфрендов.

– Точно. И шериф входил в их число. Я слышал, как он говорил с ней по рации. Она только прикидывалась скромницей, а на самом деле любила поиграть с мужчинами – например, в прятки, как в этот раз. Она часто ходила к лодке на берегу залива, туда, где начиналось болото, и ставила сеть для креветок. Возможно, она была там, когда он ей звонил.

– И?

– Ну вот шериф и должен был ее найти, чтобы потом заняться сексом. Он и нашел, но прежде наткнулся на тайник, где отец прятал перегонный аппарат. Я слышал, как он говорил по рации. Так что все произошло раньше. И тебе не за что себя винить.

– Ты шутишь?

– Нет. Я хотел предупредить отца, но он тогда был в море. А когда вернулся, его почти сразу взяли, на второй день… Мне следовало рассказать ему все в тот миг, когда он переступил порог, но так не хотелось омрачать ему радость от встречи с мамой и нами. Так что если кто из нас и виноват, то это я.

– Нет, ты здесь точно ни при чем.

– Это почему же?

– Господи! – Харрисон потер глаза. – Если бы ты даже предупредил отца, шериф в любом случае арестовал бы его. И потом, отец был не тот человек, чтобы сбежать, бросить в нас.

– Да, ты прав, – вздохнул Гейдж. – И мы не должны винить его за то, что остались одни и каждому из нас пришлось идти своим путем.

Харрисон наклонил голову, думая о том, как много жизней спасла смерть отца.

– Он занимался незаконным изготовлением спиртного, и получил за это пять лет тюрьмы. Пусть это и жестоко, но понять можно. Даже он сам понимал. Но лишиться жизни всего через три недели…

– Да, – горько усмехнулся Гейдж. – Ирония в том, что сейчас эти перегонные аппараты может иметь каждый. В Чарлстоне, на Кинг-стрит, один парень продает спиртные напитки собственного приготовления и неплохо на этом зарабатывает.

Они помолчали минуту-другую. Цикады пели свою вечернюю песню. Взошла луна. Господи, до чего же красивая! И Харрисон подумал, что та луна, на которую они с Тру смотрели на Палм-Бич, была точно такая же.

– Почему ты не рассказывал все это раньше?

– Мне не приходило в голову, что ты можешь винить себя, – сказал Гейдж. – Правда, меня не очень-то занимало, о чем ты думаешь – не было до этого дела, да и кроссворды все время отнимали, – но последние два дня заставили присмотреться к тебе внимательнее. Сегодня, когда мы были в трейлере, я как бы вернулся мыслями в наше детство и подумал, был ли ты счастлив, после того как отца арестовали. Потому и решил рассказать обо всем, что тогда случилось. Не думаю, что ты счастлив. И потом, еще этот дом, который ты строишь для меня. Мне порой кажется, таким образом ты стараешься загладить какую-то вину, которую сам себе надумал…

– Нет, Гейдж, дело не в этом: просто я люблю тебя. И не смейся над моими словами, иначе надеру тебе задницу.

– Заткнись, хоть на секунду. – Гейдж почесал пса за ухом. – Это непросто для меня. Ты всегда чувствовал себя виноватым, потому что не знал, как от меня избавиться: я, не имея собственной жизни, вечно околачивался около тебя и твоих друзей. Потому ты и взвалил на свои плечи эту ношу. И я никогда не пытался ее облегчить. Никогда. Просто принимал это как должное.

– Так и должно быть, – пожал плечами Харрисон. – И дело не в чувстве вины – мы же братья.

– Да. И я хотел бы наконец стать старшим братом и снять с тебя эту чудовищную ответственность. Родители наверняка тоже хотели бы этого.

Харрисон ничего не ответил. Эмоции переполняли его. Приятно было сидеть в тишине и говорить то об одном, то о другом. Нужно просто постараться услышать друг друга и прочувствовать, что бы это ни было: главное – без издевок, обид и яда.

– Ты меня понимаешь? – Гейдж нарушил молчание.

– Не знаю даже, что сказать, – пожал плечами Харрисон.

Гейдж хмыкнул:

– Вечно ты убегаешь от ответа.

Харрисон сглотнул и поднялся со ступеньки.

– Я знаю.

Гейдж последовал его примеру, и только Эд не шевельнулся: ни за что не отдаст свое место на качелях, – продолжая наблюдать за братьями, высунув язык.

Те обнялись, и Харрисон сказал:

– Спасибо.

– Еще кое-что. – Гейдж отступил на шаг. – Тру просила меня составить анаграмму имени Дабз Уэринг. Ты знаешь, можно составить много комбинаций букв, но большинство бессмысленны.

– Нет, не знал. Ты вставил себе в голову мозг Эйнштейна? Из этого мог бы получиться классный фильм.

– Из всех комбинаций, – продолжал Гейдж, не обращая внимание на сарказм брата, – одна пришла мне на ум немедленно, но я не сказал Тру, а дал ей вполне невинную версию: «груженый вагон».

– А та, другая?

– «Негодяй побеждает». Я думаю, мой младший брат, что должен был это тебе сказать. – И он прошел мимо Харрисона, не сказав больше ни слова.

– Ты так считаешь? – крикнул вслед ему Харрисон, но Гейдж не ответил: скрылся в доме, и дверь медленно закрылась за ним. Харрисон стоял и смотрел на Эда, но в голове у него вновь и вновь звучали эти слова: «негодяй побеждает»…

Все это странно. Действительно, странно.

– Пойдем, Эд. – Он открыл дверь, чувствуя себя странно по многим причинам, но вместе с тем лучше. Легче.

– Я думаю, мы в сумеречной зоне.[31]

Эд соскочил с качелей и направился в дом, высоко подняв хвост. Немного надо, чтобы сделать пса счастливым. Псы не испытывают угрызений совести, не высовываются и ничего не изображают на публике. Неудивительно поэтому, что сознание у них остается незамутненным.

Харрисон поднимался по лестнице, думая об отце, который всю жизнь ловил креветок и ничего не видел впереди. Мать батрачила на чужих людей, и работа была настолько тяжелой, что кожа на руках у нее высохла, покраснела и потрескалась. Гейдж – великий молчальник – прятался от людей на деревьях, жил в своем мире, который построил из слов.

Дошла очередь и до самого Харрисона. Он всегда был раним, очень, но скрывал свою уязвимость за бравадой, рисуясь перед мальчишками. Потом, когда посадили отца, а мать заболела, он превратился в того парня, который ото всех держался в стороне и которому ни до чего не было дела.

За исключением игры на гитаре. Музыка не дала ему пустить жизнь под откос. Это была его судьба – музыка и воспоминания о Тру.

Каждый из Гемблов старался сделать все как можно лучше. И никого нельзя осуждать за то, что жизнь их семьи сложилась так, как сложилась.

Даже его.

Глаза защипало.

Харрисон не мог видеть эту необыкновенную луну из своей комнаты, но, лежа в постели добрых полтора часа, глядя в потолок и думая о Тру, вспомнил луну, что освещала Палм-Бич в ту памятную ночь. И та луна была необыкновенная…

Как и их необыкновенная любовь…

Он тихо рассмеялся. Сентиментально? Да. Но он писал песни о любви. Возможно потому, что любил сам? Может, ему просто нужно признать это? Он артист, не поденщик. И не винтик в гигантской машине по деланию миллионов, что требовалось его продюсерам.

Он не должен чувствовать себя виноватым, не заслуживающим успеха.

Харрисон закрыл глаза. Песни… откуда они берутся? Когда хорошо, они приходят сами, как лунный свет через окно.

В ту ночь Тру, как ни старалась, уснуть не могла: ворочалась с боку на бок, безуспешно сражаясь с подушкой. Это напоминало состязание по реслингу, в котором она, увы, не стала победителем. В половине второго она сдалась окончательно. Сердце стучало все сильнее…