Тем не менее мы все трое избрали именно университет; А. С. естественно выбрал физический факультет, я тоже поступил на физфак, а мой брат — на мехмат (мы с ним договорились параллельно учиться на обоих факультетах). Многие университетские сокурсники Сахарова пока еще, к счастью, живы, но мне кажется, что по крайней мере в начале учебы в МГУ я был с ним ближе, чем другие — ведь я был единственным на нашем курсе, с кем он дружил еще в школьные годы. Не могу сказать, однако, что я был его близким другом — в те годы (а может быть и позже) у него вообще не было близких друзей. Возможно, что из-за очень интенсивной внутренней жизни, всегда протекавшей у него сравнительно медленно, он был как бы отгорожен чем-то от других и никого не подпускал к себе совсем близко (по-видимому, единственным, но очень ярким исключением здесь была Елена Георгиевна Боннэр, но это уже совсем другая тема, которой я не могу касаться). На нашем курсе он был со всеми очень доброжелателен, и думаю, что среди нас не было никого, кто бы его недолюбливал, но он и сам пишет в «Воспоминаниях», что ни с кем на курсе близко не сошелся. Очень не любил он и говорить о себе; неудивительно поэтому, что несмотря на наше столь длительное знакомство я только из его воспоминаний узнал, что он много лет учился дома, а школу начал регулярно посещать лишь начиная с 7-го класса (правда, до этого он проучился еще полгода в 5-м классе 110-й школы). Вероятно, такое воспитание тоже сыграло роль в его отъединенности от окружающих (я знаю и другие случаи, когда позднее начало учебы в школе приводило к таким же последствиям).
Учился А. С. хорошо, но не блестяще. Мне кажется, что преподаватели его не всегда понимали; кроме того, сдавая экзамены, он обычно говорил медленно и, как казалось, неуверенно. Поэтому наряду с пятерками в его зачетной книжке было довольно много четверок. Особенно плохо ему давались общественные дисциплины, по которым у него бывали и тройки, а иногда даже и двойки, так что экзамены затем приходилось пересдавать. В моих кратких воспоминаниях о Сахарове, опубликованных в журнале «Природа» (1990, № 8), я писал, что эти неудачи, по-видимому, объяснялись отсутствием у него в университетские годы какого-либо интереса к преподаваемым общественным дисциплинам и неумением гладко, но, по существу, бессодержательно говорить на общие темы. Объяснения самого Сахарова в его «Воспоминаниях» вполне согласуются с моими, но он еще специально подчеркивает, что его низкие отметки по общественным дисциплинам никак не были связаны с неприятием излагаемой идеологии — никаких сомнений в истинности марксизма у него тогда не было. Это его разъяснение хорошо согласуется и с моим представлением об Андрее в те годы; поэтому, хотя у меня и были определенные сомнения в справедливости того, чему нас учили (и понимание полной лживости излагаемой нам сталинской версии истории коммунистической партии), на эти темы я тогда с А. С. никогда не разговаривал (сам Сахаров на с. 54 тома 1 «Воспоминаний» отмечает, что, насколько он помнит, в довоенные студенческие годы он обычно разговаривал с сокурсниками лишь о научных предметах). Тем более я удивился, когда в конце 60-х гг. прочел машинописную копию прекрасно написанных сахаровских «Размышлений о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» — мне казалось, что их написал совсем другой человек, а не мой знакомый Андрей, отрешенный от всего, что не касалось физики. А ведь в конце его жизни вся страна не отходила от телевизоров и с огромным волнением следила за всеми выступлениями Сахарова — блестящим оратором он так и не стал, но теперь уже всегда говорил предельно четко и ясно, поразительно умея в нескольких словах сказать самое главное. Мне кажется, что всю свою жизнь он постоянно внутренне развивался, медленно, но очень основательно все додумывая до конца, и, поняв что-то, уже никогда не давал себя сбить с обретенной позиции, в отличие от людей другого типа — быстро созревающих, но рано останавливающихся на достигнутом уровне, а иногда и отступающих назад в своем интеллектуальном и нравственном развитии.
Вернусь теперь снова к нашим университетским годам. Я уже говорил, что учился А. С. хорошо, но не блестяще — на нашем очень сильном курсе было немало студентов, которых преподаватели считали лучшими, чем он. По-видимому, я тоже был в их числе — во всяком случае я был единственным, удостоенным получать повышенную «сталинскую стипендию» (вероятно, потому, что, кроме экзаменов на физфаке, я сдавал и мехматовские экзамены и потому имел больше всех пятерок в зачетной книжке). Но, как и в школьные годы, я часто обсуждал с А. С. научные вопросы и у меня сложилось убеждение, что на самом деле он сильнее меня, так как может решать задачи и делать выводы, мне недоступные. Приведу яркий пример, который я хорошо запомнил. На третьем курсе профессор А. Н. Тихонов читал нам «Методы математической физики» (в своих воспоминаниях А. С. отмечает, что эти лекции были очень четкими и ясными, но, пожалуй, слишком элементарными). На одной из лекций нам было дано определение функций Бесселя и разъяснена связь функции Бесселя нулевого порядка с собственными частотами колебаний круглой упругой мембраны. После этой лекции Андрей рассказал мне про придуманный им, исходя из прослушанных разъяснений, метод оценки нулей функции Бесселя нулевого порядка. Как это случалось и раньше (иногда еще на занятиях школьного математического кружка), понять его до конца мне было трудно (мне часто казалось, что в своих рассуждениях Андрей пропускает какие-то не очень простые логические шаги, которые ему представлялись очевидными; с этим, по-видимому, была связана и его нелюбовь к длинным логически безупречным доказательствам теорем и к толстым подробным книгам, об антипатии к которым он упоминает в своих воспоминаниях в связи с «Капиталом» К. Маркса). Тем не менее у меня осталось впечатление, что «здесь что-то есть», и я предложил А. С. взять лист бумаги и подсчитать значения нескольких первых нулей. Он согласился и через короткое время принес мне результаты расчетов. После этого мы пошли в университетскую библиотеку, разыскали подходящий справочник и сразу же выяснили, что полученные Андреем значения первых нескольких нулей почти не отличаются от приведенных в таблице. Я воспринял это как чудо (мне казалось, что его теория должна быть очень грубой) и запомнил на всю жизнь, а Андрей даже не испытал особого удовлетворения — он был совершенно уверен, что так и будет.
К сожалению, третий курс физфака оказался последним, на котором я учился вместе с Сахаровым. Летом 1941 г. началась война. В первые дни войны многие студенты (в частности, и мы с братом) безуспешно пытались добровольно записаться в армию (те немногие из нас, кто раньше занимался в каких-либо военных кружках и по этой причине был принят в народное ополчение, почти все с войны не вернулись), а в июле-августе 1941 г. все комсомольцы физфака и других факультетов МГУ были посланы на «спецработы» — рытье противотанковых рвов в Орловской и Смоленской областях. А. С. не был комсомольцем (как он объяснил в «Воспоминаниях», опять же не по идеологическим причинам, а из-за некоторой отчужденности от окружающих) и на эти работы не попал — ему просто о них никто не сказал. В сентябре практически всех студентов нашего курса призвали на учебу в Военно-воздушную академию, но перед этим надо было еще пройти строгую медкомиссию, которая и Андрея, и меня забраковала. (Мы оба тогда были этим огорчены, но потом независимо решили, что нам повезло — студенты Академии большую часть войны проучились и почти все они в войне практически не участвовали, но при этом многие из них затем навсегда остались военными.) 16 октября 1941 г. МГУ должен был эвакуироваться в Ташкент. Осенью этого года я последний раз видел Сахарова за два дня до предполагаемой эвакуации, когда он и другой наш сокурсник Петя Кунин помогли нам с братом доставить наши вещи на физфак, откуда их должны были повезти в Ташкент. Но 16 октября эвакуация не состоялась — в этот день рано утром по радио передали ужасную сводку Совинформбюро об ухудшении положения на центральном фронте, и в Москве началась паника. Студентам МГУ объявили, что университет закрывается и всем им рекомендуется уходить на восток вдоль линий железных дорог (а чуть позже отдельно собрали студентов-комсомольцев и посоветовали уничтожать комсомольские билеты, не дожидаясь последней крайности). Мы с братом тем не менее остались вместе с нашими родителями в Москве и 20 октября наша семья была в вагонах метро вывезена в Свердловск вместе с остатками Наркомата черной металлургии, где тогда работал отец; проезд до Свердловска занял 17 дней. Университет же 20-го снова начал функционировать, и через несколько дней А. С. вместе с большой группой студентов, аспирантов и преподавателей был также эвакуирован, но уже не в Ташкент, а в Ашхабад.
