Можно ли было помочь? Откуда у Сахарова эта уверенность: «…гражданская активность и независимость даже нескольких крупных ученых страны могли бы иметь очень глубокое благотворное влияние на всю обстановку»; «…такова мера индивидуальной, личной ответственности каждого из вас»? Помню, что я пытался показывать это письмо некоторым коллегам А. Д. Встретило это полное непонимание: «Наивные разговоры. Ситуация совершенно безнадежная, он требует бессмысленной жертвы».

Сахаров пишет: «Вы не можете считать, что все эти дела вас не касаются…», «Не должны вы ссылаться и на интересы работы…», «Сейчас не сталинское время, практически сейчас никому из вас ничего не грозит». «Какое право он имеет втягивать других людей, говорить за других?» — примерно такая была реакция. Действительно, как этот ригористический тон согласуется с принципом «никто никому ничего не должен»?[4] Сахаров старался соблюдать этот принцип; упоминавшиеся выше коллективные обращения 1972 г. были, насколько мне известно, первым и последним опытом, когда он организовывал сбор подписей. Таких случаев, когда Сахаров «втягивал» других людей, было немного и только от полной безвыходности, от невозможности действовать самому. Надо знать Сахарова: если он что-то ясно понимал и принимал решение, то сразу приступал к реализации, беря на себя всю ответственность. Вспомним «Люсенька, надо», когда он, несмотря на протесты Елены Георгиевны и Софьи Васильевны Каллистратовой[5], решил открыто обвинить КГБ в организации взрывов в московском метро в 1977 г. (см. об этом в [1, 11]). Но два раза, в 1985 и 1986 гг., Андрей Дмитриевич действительно «втягивал» — проявил невероятную настойчивость в попытках уговорить, заставить коллег сделать то, что они делать не хотели: отвезти в Москву некие письма. Причина, очевидно, была в противоестественности, безнадежности положения, в котором он находился. Но об этом ниже, в главе 5.

Так что же такое знал и понимал Сахаров, когда в 1982 г. утверждал, что выступление нескольких крупных советских ученых может не только помочь конкретным людям, но в целом изменить ситуацию в стране? Я постараюсь показать, что это не наивные разговоры, а квалифицированное мнение эксперта, практическая рекомендация: «ДЕЛАЙ ТАК». На чем же основано ноу-хау Сахарова, которое он в приведенном выше письме пытался передать советским ученым?

Случались задолго до перестройки, в самые что ни на есть «застойные» годы. «Существование Сахарова и Солженицына — это нарушение закона сохранения энергии», — говорили московские физики в начале 70-х. «Сахаров — это говорящая лошадь. Но не могут же все лошади говорить», — примерно так говорил моему отцу Яков Борисович Зельдович. Когда-то в середине семидесятых он специально попросил отца о встрече, чтобы предупредить о той опасности, которая угрожает мне, если я вслед за Сахаровым стану что-то подписывать и т. п. Советовал, чтобы отец как-то повлиял на меня. Он говорил об особом иммунитете А. Д., который не распространяется на его окружение. Разумеется, я благодарен Якову Борисовичу за такую инициативу. Вместе с тем этот эпизод наглядно демонстрирует умонастроения той эпохи.

«Не понимаю, почему Борю не посадили», — сказал Виталий Лазаревич Гинзбург моему отцу в 1983 или 1984-м. Они знакомы еще с довоенных времен. Объяснение, конечно, существует. Были алгоритмы — правозащитники их знали — достижения победы при конфронтации с невероятной государственной машиной, с самой мощной в мире тайной полицией. О механизме действия этих алгоритмов можно строить гипотезы, но для нас главное — конечный результат. Для иллюстрации приведу три частных, но весьма ярких примера, принадлежащих моему личному опыту.

1. 1973 г. Два моих друга, физики, Дима Рогинский и Борис Айнбиндер с 1971 года безуспешно добиваются выезда в Израиль. Они среди тех, кто на переднем крае этой борьбы, — со всеми вытекающими последствиями и для них, и для их семей. Как помочь? Я решил проявить инициативу и обратиться к профессору Джону Арчибальду Уилеру, с которым познакомился (в сущности был только один разговор) на международной гравитационной конференции в Тбилиси в августе 1968 года в связи с тем, что он проявил некоторый интерес к моей работе о принципе Маха в общей теории относительности. И вот через пять лет я пишу ему письмо с просьбой ходатайствовать перед Правительством СССР о выезде моих друзей, и оно с оказией (о почте не могло быть и речи) забрасывается через границу. Записка в бутылке, брошенная в океан, — так это тогда ощущалось, так это в сущности и было. Письмо было отправлено в начале июля, а в августе мои друзья неожиданно получают в ОВИРе разрешение на выезд и 20 сентября 1973 г. в одном самолете покидают СССР. (Снова мы смогли встретиться лишь через 17 лет, когда я с семьей провел месячный отпуск в Израиле.)

Это письмо с благодарностью профессору Уилеру я отправил по почте и оно достигло адресата, так как язык, понятный физикам, по-видимому, находится за порогом слышимости тех, кто перлюстрирует почту. А через десять лет в моей квартире в Москве раздался телефонный звонок — на другом конце профессор Уилер из Техаса. Еще через час позвонил профессор Джоэль Лейбовиц из Ратгерса. Это было через несколько дней после обыска, и было предельно важно не только морально, но и как реальная защита, создающая иммунитет, — ведь все разговоры записываются, связи и знакомства анализируются. В мае 1987 г. я встретился с Уилером на семинаре по квантовой гравитации, и мы вместе со Стенли Дезером провели вечер у Сахаровых.

2. 15 сентября 1976 года сотрудниками КГБ был арестован и отправлен в психиатрическую больницу Петр Старчик. Его «вина» — домашние концерты, исполнение «нежелательных» песен в собственной квартире. Произошло это в соседнем с нашим домом 127-м отделении милиции, и случилось так, что свидетелями (и участниками) этой адской сцены оказались я, моя жена, мой брат, жена и дети Петра[7]. Через две недели началось принудительное «лечение» — и это был конец; в больницу его забрали на годы — так это бывало в подобных случаях, тем более что это был его второй арест.

В эти же дни были еще аресты и помещения в психбольницы в разных городах СССР. Мой отец спросил тогда Андрея Дмитриевича: «Что все это значит?» — «Проба сил», — кратко ответил Сахаров. Что он конкретно имел в виду, я не знаю, но то, что КГБ оказался не всесильным, в этом мы, к счастью, смогли скоро убедиться. Было передано иностранным корреспондентам в Москве несколько заявлений в защиту Старчика, в том числе обращение к тогдашнему президенту Франции Валери Жискар д'Эстену. Снова бутылка, брошенная в море. И вдруг — это было в конце октября — мохнатая лапа неожиданно ослабила хватку: главный психиатр Москвы Котов, который совсем недавно грубо кричал на пытавшуюся жаловаться ему жену Старчика, сам лично приехал к Петру в больницу и принес извинения. 15 ноября, через два месяца после ареста, Петр Старчик вернулся домой. Спустя пять лет Лиза Алексеева показала мне в журнале «Новое время» вопрос французского корреспондента Вадиму Загладину (пресс-конференция в связи с советско-французской теленеделей): «Правда ли, что у вас сажают в психбольницы за исполнение песен в собственном доме?» Без сомнения, это был отголосок того пинка, который КГБ получил в 1976 году. Разговор с Лизой происходил на «сахаровской» кухне на ул. Чкалова. Сахаров уже давно находился в Горьком.