— Вот я возвращаюсь в свою деревню, — продолжал Сары Махмуд. — Пять лет назад уехал из дому. Хотел заработать на два вола, но заработал на десять. — Он улыбнулся и продолжал: — В Измире работал носильщиком. Как зверь вкалывал. Теперь, как только вернусь в деревню, сразу куплю четыре вола. Не одного, не пару, а сразу четыре. И четыре коровы. И баранов, и коз куплю. Так-то, брат. Коня куплю, кобылу. Всем одежду везу — и детям, и жене, и брату, и невестке, и племяшам, и матери — ей, бедной, уже восемьдесят. Всем обновы купил. Вот приеду, и дом наш украсится. Как горы по весне и летом, когда укутываются цветами, таким и мой дом станет. В наших краях леса сосновые. Ух и пахнет же хвоя! А какие ручьи, брат, в наших местах! Вода в них такая, что покойника оживить может. К нам богачи из Марата летом на отдых приезжают.

— Три года, как она болеет, — произнес парень. — Три года. Одни говорят — чахотка, другие… Врачи только на советы горазды. Один доктор, к примеру, сказал, что ей сосновый воздух нужен. Откуда у нас соснам взяться? Деревня наша на безлесных землях стоит. Какой там сосновый воздух?

— А вот в наших краях сосны здоровенные. Горожане на лето к нам приезжают…

Вдруг у Сары Махмуда внутри заныло. Он поднял голову и пристально глянул на молодого человека, черные глаза которого теперь смотрели с напряженным интересом; в них больше не было отрешенной безнадежности, на щеках проступил румянец. Радость затопила Сары Махмуда. У него даже голова закружилась.

— Послушай, брат! Наша деревня в сосновом лесу стоит. Ты меня слышишь? Я заработал денег на десять волов. Понимаешь, на целых десять! Не одну корову куплю, а четыре, дойных притом, алеппских. Коз, баранов куплю. Будет у меня вдосталь молока, масла, меда. — Он немного помолчал и продолжил: — Послушай, брат, бери свою невесту и приезжай в нашу деревню, ко мне. Приезжай! Я встречу вас как родных. У меня денег столько, что на десять волов хватит. Приезжай! Увидишь, и трех месяцев не пройдет, как твоя невеста от всех хворей избавится. Через три месяца она станет как новорожденный младенец. Приезжай! Четыре дойные коровы куплю лучшей породы. У нас в деревне сыграем вам свадьбу. Приезжай!

Он взял молодого человека за руку и пожал ее изо всех сил.

— Сосна дает живицу. Ее из-под коры добывают. Она лучше всяких лекарств. Люди у нас замечательные. Любой будет рад вам помочь. Вся молодежь наша. Наберут для нее много живицы. Кто живицы отведает, того никакая хворь не возьмет, век жить будет. Это как пить дать.

Молодой человек выглянул в окно.

— К нашей станции подъезжаем, — сказал он. — Сейчас остановимся. Вставай, Дёндюлю, приехали.

Девушка с трудом подняла голову, вяло поправила платье.

Поезд подкатил к станции. Стая ворон взлетела над крышей маленького безлюдного вокзала. Молодой человек поднялся, взял, как ребенка, на спину свою обессиленную, едва живую невесту. Махмуд указал куда-то вдаль пальцем:

— Вон в той стороне, за холмом, лежит наша деревня.

Вдруг он вскочил и цепко схватил парня за ворот рубашки:

— Посмей только не приехать! Я тебя и на том свете достану. Никуда тебе от этих вот рук не укрыться! Как только весна начнется, привози свою девушку к нам. Ну, с богом. Дай вам бог здоровья.

Молодой человек с девушкой сошли с поезда. Сары Махмуд смотрел им вслед. На душе у него было радостно и легко. Вдруг он увидел, как юноша остановился на платформе как раз напротив их купе. Его глаза опять стали огромными и печальными. Поезд тронулся.

И тут Махмуда словно ударило. Он высунулся из окна и закричал:

— Хуну называется наша деревня! Хуну! — Поезд набирал ход. — Альбистанского уезда, деревня Хуну! Хуну! Хуну! Альбистан! Сначала надо в Мараш приехать, а оттуда — в Альбистан. Хуну!.. Бери ее и приезжай! Я тебя и на том свете…

Паровоз громко свистнул. Окутавшись клубами голубоватого теплого дыма, ликующе, как вольная птица, несся поезд по бескрайней равнине.

Он бросил поводья на борт арбы и не спеша вытащил деньги из кармана своих широченных шаровар. Взмыленные кони тотчас замедлили ход и медленно поволокли арбу по пыльному проселку. Пыль так густо облепила и возчика, и потные крупы коней, что невозможно было разобрать ни цвет его одежды, ни масть животных. Только поблескивали зубы да глаза.

— Значит, было шесть мешков, — пробормотал он себе под нос. — Шесть, по две лиры за каждый. Сколько всего получается? — Он беззвучно пошевелил губами. — Ну да, ровно двенадцать лир. — Пересчитал. — Раз, два, три… Девять. А где же еще три? — Он вспомнил, что покупал лед, хлеб и шербет. — Не мог я потратить на эти пустяковины три лиры! А, пропади все пропадом! — выругался он в сердцах, потом вытащил кисет и стал скручивать цигарку. Привычно чиркнул спичкой и с удовольствием затянулся.

Он глядел на хилые ростки хлопчатника вдоль дороги и с тоской думал, что слишком долго не было дождя: «Ишь как скукожились, бедные».

Вскоре хлопковые поля сменились посевами пшеницы. Полуиссохшие колоски светились неживым блеском. По правую сторону от дороги раскинулось широкое поле подсолнечника. Зеленовато-бурые шляпки все до единой обратились к солнцу, которое в этот день палило особенно немилосердно. Хоть бы какой-никакой ветерок подул с гор! А кони-то как употели!

Подсолнечник сменился кукурузой. В густой зелени высоких кукурузных стеблей тут и там лиловели нежные метелки. Вдруг словно сеном повеяло. Так пахнут травы на болоте в знойный день. Кони жадно потянулись мордами к сочным стеблям. Похрупав малость, они привычно продолжали свой путь. Возчик по временам натягивал поводья и поторапливал их:

— Н-но, детки мои, поживее!

По серому от пыли лицу возницы, оставляя за собой белесые следы, струились тонкие струйки пота. Он уже давно не следил за дорогой и подремывал, уронив руки с поводьями себе на колени. Поэтому, когда кони неожиданно резко остановились, он испуганно вздрогнул.

— Тпру! — вскрикнул он, с изумлением уставясь на неизвестно откуда взявшуюся перед ним женщину. Она шла по самой середине дороги, и кони едва не ткнулись мордами в покрывало, которым она укуталась с головы до пят.

Женщина отступила на обочину, пропуская арбу. Из-под края покрывала виднелись босые ноги. По тому, как осторожно она ступала и как при этом поджимала пальцы, видно было, что ей больно окунать ноги в раскаленную дорожную пыль.

Он вяло махнул рукой: садись, мол, подвезу. Она нерешительно забралась позади него в арбу, и он, натянув поводья, прикрикнул:

— Н-но, детки мои!..

И арба опять медленно поволоклась по проселку. Вскоре они поравнялись с единственным на всю округу деревом — раскидистым тутовником, росшим поодаль от обочины. Кони сами свернули с дороги и потащились к его тени. Дерево так густо было покрыто пылью, что его жесткая темная листва казалась почти черной.

Возница с трудом распрямил затекшую спину. Он с любопытством оглянулся на свою нечаянную спутницу, однако так ничего и не разглядел — она не оставила в своей чадре даже маленькой щелки для глаз. Но что-то подсказывало ему, что она молода. Он нащупал позади себя небольшой узелок с белым хлебом и халвой, развязал и протянул женщине:

— Отведай, сестрица.

Она в ответ лишь мотнула головой. Он не стал настаивать, съел все сам, потом вытащил из сумы персики, завернутые в темно-коричневую бумагу, отобрал два получше и положил перед женщиной. Ни слова не сказав, она взяла их и, по-прежнему кутаясь в покрывало, начала есть.

Перекусив, он привалился спиной к борту арбы и заснул, а когда проснулся, то увидел, что тень от дерева переместилась на восток и кони опять оказались на припеке.

— Н-но, детки мои!

Отдохнувшие кони поначалу довольно живо тащили повозку, но быстро выдохлись, и уже никакие понукания не помогали. Возница в который раз вытащил деньги и стал их пересчитывать. Ни цокота копыт, ни громыханья колес — все звуки тонули в пухлой серой пыли. Средь этакого безмолвия особенно отчетливо был слышен звон перебираемых монет. Вздохнув, возница наконец припрятал деньги и, полуобернувшись к спутнице, спросил: