— Хорошо же он, видать, надзирал за ней…

— Конечно, хорошо. А что вы думаете, разве такой парень, как Хасан, смирится с тем, что мать — гулящая?..

— Человек с чем хочешь может смириться, только не с беспутством матери…

— Хасан уже настоящий мужчина. Если бы он застукал мать…

— В объятиях другого…

— Хасан — отменный стрелок. Он всадил бы пулю в лоб и матери, и тому, кто с ней…

— Ха-ха-ха! Люди добрые, тухлятину сколько ни соли, она все пахнет. Эсме не дура. Она ни за что не станет беспутничать на глазах у сына. Тишком она, тишком…

— Эх, не посмеет мальчишка причинить зла матери. Одна она у него, и он у нее один. Вот и допускает, чтоб она делала что на ум взбредет. Не пропадать же такой красотке почем зря…

— Три дня следил сын за ней…

— Неужто она не догадывалась, что он не спит?

— Двое суток не спал, а когда на третью ночь сон сморил его, она приняла мужчину, и они до рассвета…

— Двое суток не спал? Бедняжечка! Это ж надо…

— Халиль в змею превратился. В красную, насквозь прозрачную, длинную-предлинную…

— Что ни ночь он приползает к ее порогу и, свернувшись клубком, лежит. Видит, как жена ласкает мужчин. Он и сам бы не прочь с ней потешиться, но призраки ни на что не способны. Красная змея, пунцовая, совсем как солнечный закат…

— Хасан — удивительный парень. Зря вы о нем так…

— Он не потерпит бесстыдства в своем дому…

— Ребенок он еще…

— Разве рука у него поднимется на мать?..

— Не сможет бог создать вторую такую красавицу…

— Это как пить дать. Не сможет…

— Не обойдется здесь без кровопролития. Соседи и старая ведьма свекровь убьют бедную.

— Кто враг красоты, тот враг Аллаха…

— Аллах с любовью создавал ее…

— Уж лучше б не создавал вовсе. Одно от нее горе людям…

— Почему это горе? У бедняжки уста есть, а слова сказать не может…

— Тоже мне безропотную нашли. Только и знает, что по деревне разгуливает, подолом вертит…

— Каждый божий день…

— Мужчины от нее рассудка лишаются…

— Жалко несчастную женщину…

— Вернулась бы лучше к своим родным…

— Не уйдет она отсюда…

— Не сможет уйти…

— А чего она там потеряла? Там таких красоток сотня…

— А здесь она единственная…

— Ну конечно, Аллаху делать больше нечего, как сотнями лепить таких красавиц. Единственная она во всем мире…

— Нет и не было красивей ее…

— Жаль ее…

— Убьет он, Хасан!

— Неужели этот нечестивец поднимет на нее руку?

— Все в их роду такие…

— Проклятая богом семья. Такому прикажут — и прирежет мать. Да что там мать — он любого прикончит…

— А жаль…

— Жаль Эсме…

— Порешат ее…

— Хасан порешит.

— Он еще несовершеннолетний. Его даже судить не смогут…

— Такого и в тюрьму не посадят…

И вдруг разговоры разом затихли. Тишина пала на деревню. Ни единого звука не издавали уста человеческие. А может быть, Хасану только так казалось? Каждый день он ходил в гости к бабушке, но и она молчала. Легче было бы заставить покойника заговорить, чем бабушку. Или Хасану только так чудилось, потому что не говорили больше ни о матери, ни об отце, ни о нем самом.

Хасан часами бродил по деревенским улицам, заискивающе улыбался встречным в надежде услышать знакомые речи. Напрасно. Позабыли все, что ли, о них? Впору просить о помощи реку и деревья.

Ласточки навсегда покинули разоренные гнезда. Орлы парят так высоко в поднебесье, что не дано человеку услышать их голос. Как сквозь землю провалились букашки, кровавые змеи, призраки в белых саванах, желтомордые псы, что по ночам шныряют по кладбищу и оглашают равнину протяжным воем. Ничего, никого не осталось во всем мире.

Тщетно пытался Хасан заполнить пустоту. Хоть бы веточка шелохнулась среди гробовой тишины.

Он решился опять пойти на острый, как лезвие, край обрыва. Может быть, все-таки повезет. Может быть, оступится он наконец, сорвется и разобьется об острые камни. Он ни капельки не боится. Ни единая жилка в нем не трепещет. Все та же равнина простирается вдалеке, крохотные, словно игрушечные, грузовики, как и прежде, катятся по дороге, люди сверху похожи на муравьев, а река — на тонкую нить. Но голова уже не кружится, тело не сковывает страх. Даже если бы он кинулся вниз головой, все равно не испытал бы ни малейшего страха.

Изо всех сил пытался Хасан возродить в себе знакомое чувство леденящего душу ужаса, подолгу смотрел на дно обрыва. Увы. Он ходил взад-вперед над бездной, бегал. И все попусту.

И тогда он направился к родному дому. Вошел во двор. Навстречу ему мать. При виде ее странное чувство жгучей волной окатило Хасана. Волосы встали дыбом на голове. Руки и ноги задрожали. Нет, не может он оставаться в доме. Не может! Бежать отсюда, бежать! Лишь на деревенской площади испытал он некоторое облегчение. Так оно и бывало обычно: при виде матери не мог Хасан унять смятенье, жуткий страх овладевал им, в глазах темнело. Лишь в отдалении от нее успокаивался.

Мать разожгла во дворе тандыр. Из разверстой пасти тандыра вырвался пламенный сноп. Хасан вдруг с ужасом осознал, что давно уже вертит в руках револьвер. Как это оружие очутилось у него в руках? Пламя медленно осело, словно втянулось в пасть тандыра. Мать, очевидно, пекла хлеб. Она то и дело склонялась над очагом. Хасан сотрясался от сильной дрожи. Голова кружилась. Мать была вся в огненных бликах. Вдруг револьвер, зажатый в руке Хасана, выстрелил. Дико вскрикнула мать. Еще и еще раз выстрелил револьвер. В воздухе разлился запах горелых волос и мяса.

В тот же миг Хасан испытал несказанное облегчение. Некоторое время он кружил вокруг тандыра, не выпуская револьвера из рук. Факелом вспыхнули волосы на голове матери. Она скатилась в тандыр.

И тогда Хасан зашагал в сторону Анаварзы.

На третий день его разыскала все та же собака, в той же самой каменной гробнице. На сей раз он изловчился опустить за собой тяжелую каменную плиту. Все же собаке удалось его учуять. Собака всегда найдет хозяина.

Несколько месяцев тому назад Хасан наконец вырвался из дому, посетил меня. Живет он хорошо. У него три комбайна, пять тракторов, много земли. Он построил себе огромный домище — настоящий особняк! Дом стоит посреди апельсиновой плантации в тридцать дёнюмов.

Хасан женат. Жена очень красивая. У него растут три сына и три дочери.

Мы вспомнили с ним того самого ага, который прикончил четверых и каждый день с утра до вечера молился. Вспомнили гада Лютфи.

Нравы в Чукурове совсем испортились. Люди стали злыми, жестокими. Истинные друзья перевелись. Каждый норовит выцарапать глаза ближнему. Есть и такие, что за пяток курушей способны убить родного отца.

Хасан сказал мне, что мало общается с людьми. И еще он сказал, что весной от густого аромата цветущих апельсиновых деревьев у него кружится голова. Как во хмелю.

В 1956 году один из моих друзей предложил мне познакомиться с командиром отряда, который некогда уничтожил шайку Чакырджалы Мехмеда-эфе[18]. Мне было весьма интересно послушать его воспоминания, узнать, при каких обстоятельствах погиб этот знаменитый — может быть, даже самый знаменитый в истории — разбойник, и я с удовольствием принял это предложение. Так состоялось мое знакомство с отставным жандармским полковником Рюштю Кобашты. Жил он в деревне Кобашлар уезда Карасу. Я прогостил у него довольно долгое время, записывая его нескончаемые воспоминания. Полковник Рюштю Кобашты не просто выслеживал Чакырджалы — он старался глубоко изучить его жизнь. У него сохранилось двенадцать тетрадей, куда он заносил все добытые им сведения. Я выслушал Рюштю Кобашты, прочитал эти двенадцать тетрадей и почувствовал еще больший интерес к личности разбойника. Мне не раз доводилось бывать в горах, где он в свое время бродил, я видел многие места, где он жил. А в бытность мою в Кадирли — я работал тогда писцом, составлял прошения для простого народа, — я дружил со старым жандармским чавушем[19] Хаджи Али. Он много рассказывал мне о Чакырджалы. Его отец тоже служил в жандармерии. И еще я знавал одного юрюкского[20] ага — Кямиля-ага, близкого к Чакырджалы. Он подробно, чуть ли не по годам, рассказывал мне о жизни разбойника.