Одна из женщин, что вязали снопы, приблизилась к арбе, чтобы напиться. При виде Исмаила она переменилась в лице, рот у нее приоткрылся, глаза округлились.

— Эй, Исмаил, ты откуда взялся?

Она заметила ребенка, лежащего на земле.

— Вай-вай! Что ж это делается?! Зала, бедненькая, красавица наша!

Не переставая причитать, она взяла ребенка на руки.

— Дохленький-то какой! Ой не жилец он, не жилец! Что ж она наделала, Зала наша, красавица! Несравненная наша!

Женщина вынула грудь, ребенок жадно приник к соску.

— Это ж надо! Ты глянь только, Исмаил, как он грудь берет! Изголодался, видать. От голода да жары захирел. Я кликну Хюрю, пусть покормит. У нее-то груди полные. Своего дома оставляет, а молоко на землю сцеживает.

Женщина попыталась вытащить сосок изо рта младенца.

— Ишь какой, даже пустую грудь не отпускает… Хюрю, Хюрю! Иди сюда!

Одна из женщин подняла голову.

— Хюрю, да иди же скорей! Тут ребеночек Залы. Покорми его.

Хюрю торопливо подбежала, приняла младенца в свои руки и, повернувшись спиной к Исмаилу, вытащила набухшую грудь.

— Вай-вай, горе-то какое! Никому своей судьбы не миновать. С меня не убудет, покормлю маленького. Вон как грудь разнесло. Я уж было собралась сцедить молоко.

А та, что ее позвала, задумчиво добавила:

— Помнишь, Хюрю, как мы вместе с Залой, еще в девках, мотыжить ходили. До чего ж она пригожая была и веселая! Все время улыбалась. А волосы какие были! Густые, черные, аж в синеву. Всем взяла, вот только не могла босиком по стерне ходить. Больно нежная была…

Хюрю отстранила ребенка. Его глаза были по-прежнему закрыты, тонкие губки слабо причмокивали, а по щеке и подбородку расплылось белесое молочное пятно.

Женщина тяжело вздохнула.

— Хорошо, что не успела сцедить. Горе-то какое! Вай, Зала, Зала! Кто бы мог подумать, что оставит младенчика на чужих людей?!

Хюрю заглянула Исмаилу в лицо:

— Как умерла Зала, брат?

К ним приближались еще несколько женщин — они заметили на руках Хюрю младенца и побросали работу. Среди них была матушка Хава, совсем старенькая и седая. Она едва поспевала за остальными, на ходу прикрывая голову ветхим покрывалом. Подойдя почти вплотную к Хюрю с ребенком, матушка Хава прослезилась:

— Неужто младенчик Залы? О горе, горе! Красавица распрекрасная наша, бросила-покинула нас, горемычная. Как же это случилось, сынок Исмаил?

И прочие подхватили:

— Как это случилось, Исмаил? Расскажи.

Исмаил сидел безучастно. Губы его безостановочно шевелились, отсутствующий взгляд устремлен в землю. Он вроде бы и не слышал обращенных к нему слов. Но, видимо, они наконец проникли в его сознание, и тогда он стремительно выхватил ребенка из рук Хюрю и обронил хрипло:

— Не знаю. Нет ее больше. К доктору возил — все равно умерла. Укол ей сделали — умерла.

И зашагал прочь. Его широкие черные шаровары развевались на ходу, и сквозь прорехи виднелось нижнее белье. Женщины долго глядели ему вслед. Матушка Ана прошамкала:

— Ой, бедолага! Ой, бездольный! Жену сгубил, сердечный! А теперь убивается. И в лицо-то людям посмотреть стыдно!

Та, что первой подошла к Исмаилу, подхватила:

— Не углядел за женой, проклятый. Мается теперь с ребенком, поедом себя ест. Двадцать дней болела, а он повез ее к доктору, когда уже поздно было. Ну и поделом душегубу! Пусть-ка теперь умоется кровавыми слезами. Дитятко только жалко. Если б старая Эмине не померла, разве бы допустила, чтобы дочка досталась этакому убивцу!

Хюрю робко возразила:

— Так ведь он не нарочно. Против судьбы не пойдешь, милая.

— Иншаллах! Найдет какую-нибудь сердобольную душу, что за малышом присмотрит, — добавила матушка Хава.

— Где ж такую найти? — возразили ей. — Собственные дети без присмотра бегают, кто ж чужого возьмет? Вот, к примеру, Хюрю. У самой ребеночек некормленый дома остался, а она здесь, молоко земле отдает. Разве вырастет дитя здоровым, ежели его не кормить, не поить, а молоко земле отдавать? Горит у ней молоко. Кормить ребенка горелым молоком — все равно что травить.

Хюрю поднялась, тяжело опершись на руки.

— По своей охоте разве бросаю его? Нищета одолела. Сколько ни есть, а подработаю здесь. Может, и не помрем с голоду. Не по своей охоте… Просить у судьбы милости — пустое дело.

— Да, уж лучше умереть, — отозвалась старая Хава.

— Старуха-то твоя совсем слепая, Хюрю. Как же ты можешь доверить ей дитя? — спросила женщина, что первой увидела Исмаила.

— Она хоть и слепая у меня совсем, но деток любит, — ответила Хюрю. — Птицей вьется над дитем и заплакать не даст. Рядом с ней любое дитя утишается. Пошепчет ему что-то, песенку напоет, и, глядишь, дитя уже спит.

— Да, славная она старуха, — подтвердила Чернушка Элиф. — Саму ее мухи облепят — она и не замечает, лишь бы ребенок спокоен был. Даром что глаз нет. Говорят, она пузырек с молоком вместо рта в глазки младенцу сует. Ничего не видит. — Потом, глядя на удаляющуюся фигуру Исмаила, сокрушенно добавила: — Что же он, сердечный, теперь делать станет? Куда дитя денет? Самое тяжелое время сейчас — жатва…

Матушка Хава задумчиво произнесла:

— Есть у него вроде какая-то родня по матери. Может, выручат?

— Ой, сестрицы, нет страшнее горя, как остаться грудному младенчику без матери.

— Уж лучше б он вместе с матерью помер. Зачем Аллах ему жизнь продлил? Кому он без матери нужен? Ах, Аллах, для чего ты плодишь сироток! Вай, Зала! Время сейчас трудное — страда.

Знойный полдень застлал округу пыльной пеленою. Вдали, над крышами селения, колыхался дымок. Он тянулся к блеклой синеве неба и незаметно истаивал где-то в вышине. Жнивье мерцало, будто оловянная чаша под солнцем.

Опаленные зноем глаза Исмаила не видели ничего, кроме пронзительного сверканья работавших в отдалении комбайнов. Он направил шаги к жидкой, почти не отбрасывающей тени, шелковице у обочины. Голова младенца безжизненно свесилась с его руки и мерно покачивалась при каждом шаге на тонкой, как ниточка, шее.

Он опустил ребенка на землю, а сам стянул мокрый от пота минтан и рубашку и развесил на пыльном кусте ежевики, попытался стряхнуть пыль с шаровар.

Ребенок тоненько заверещал, несколько жирных мух село на его личико. Исмаил отогнал мух, но плач не прекратился. Он попытался укачать ребенка.

— Что, маленький, что? Не плачь, горюшко ты мое, не плачь.

Ребенок не унимался.

Исмаил натянул на себя не успевшую просохнуть одежду и опять зашагал по пыльному большаку. Крохотная головенка болталась на тонкой шее. Уже не плач, а слабый стон срывался с посинелых губок.

Мимо промчался грузовик, обдав Исмаила и ребенка густой пылью. Когда пыль наконец осела, в нос Исмаилу ударил запах застойной воды. Справа до самой деревни простиралось огромное рисовое поле, над которым недвижно повисли испарения.

Исмаил поравнялся со стариком водоношей, скрюченным, как коряга, седобородым и тощим. Старик тяжело опирался на лопату, глаза его подслеповато щурились.

— Эй, парень, смотри-ка, шею свернешь ребенку! — крикнул он.

Исмаил даже не замедлил шага. Вроде как и не слышал.

— Да падет горе этого несчастного на голову его врага, — вздохнул старик. — Вот уж где горе-горемычное!

Вскоре Исмаил торопливо вошел в деревню, узкие улочки которой были сплошь завалены буйволиными лепешками, а плетеные стены хибарок облеплены землей и кизяком. Кое-где в пыли лениво копошились куры и, вывалив алые языки, спали разморенные собаки. И ни одного дерева на всю деревню, лишь вдоль обочин изредка попадались худосочные кусты.

Родственники Исмаила ютились в покосившейся лачуге из тростника, крытой жухлой соломой. У входа притулилась некрашеная, вся потрескавшаяся арба с ржавыми ободьями. В ее тени пряталось несколько кур и собаки, а в глубине двора куда-то деловито катились за мамой-уткой желтые клубочки-утята.

Исмаил подошел к дому и увидел женщину, которая спала, привалившись к дверному косяку и поджав под себя ноги. Это была еще крепкая старуха, рослая и сильная. Исмаил остановился перед ней на пороге, не решаясь потревожить ее сон. Ребенок по-прежнему верещал. Наконец женщина с видимым усилием подняла голову, протерла глаза и, явно не узнавая Исмаила, тихим голосом спросила: