Как только отец и сын Завьяловы появились на пороге, за перегородками возникли тяжелые вздохи, шумные посапывания, точно где-то поблизости заработали кузнечные мехи. Зазвенела цепь. В крайнем от дверей станке сперва показалась широкая, выгнутая темно-красная спина, затем глухо застучали о пол копыта. И вот бык поднялся, замигал круглыми, выпуклыми глазищами, покрутил квадратной головой. Цепь, прикрепленная к кольцу в розовых ноздрях быка, опять порывисто звякнула. «Вот это молодые быки!» — подумал Ленька.

— Сынок, ты подходи смелее, — сказал Трифон, беря за руку оторопевшего Леньку. — Они любят смелых. Это Малюта, бык, в общем, смирный. — И обратился к быку: — Ну, что, Малюта, все толстеешь? Скучно тебе за перегородкой?

Ленька увидел, как сосед Малюты, бык-красавец, тоже потянулся к отцу. Он облизал губы жестким, как рашпиль, языком. Ленька с интересом рассматривал широкий лоб быка, его короткие и толстые, как колышки, рога. Попадись на них!..

— Этого зовут Гулякой, кличка подходящая, — пояснил Трифон Савельевич. — Гуляка он и есть! Только выпусти. Как же, красавец! Видишь, вся голова у него в завитках, как у настоящего парубка. — И опять обратился к быку, будто тот что смыслил: — Ну, ну, Гуляка, не хмурься, не злись!

Трифон Савельевич почесал у Гуляки за ухом и подошел к третьему быку. Тот отдыхал. Услышав голос хозяина, он чиркнул рогом о жесть кормушки и показал красновато-сизые ноздри с влажным кольцом, к которому была привязана тонкая цепь.

— Опочиваешь, Бостон? — Трифон Савельевич нагнулся и потрогал бычий лоб. — Ох, ленивый же ты, Бостон! Никак не належишься!

Четвертый бык был упитан и низкоросл. Стоял на коротких и толстых, как столбики, ногах. Он протянул морду и страшно засопел. Ленька отступил.

— Это Пышный. — Трифон похлопал ладонью по упругой бугаячьей шее. — Ой, как рассопелся! Ласки хочется? Посмотри, Алексей, глаза, мерзавец, закрыл и даже заулыбался. Э, знаю, знаю, чего ты сопишь — ласкаться любишь! Сеном тебя не корми, каналью, а только поласкай. — Трифон Савельевич рассмеялся и обратился к сыну: — Ну, Алексей, как быки? Нравятся тебе?

Ленька молчал. Что тут было сказать? Ленька даже не думал, что у них в Грушовке есть такие красивые и страшные быки. Трифон Савельевич привлек к себе присмиревшего Леньку и усадил рядом на душистую копну люцерны.

— Быки, батя, хорошие! — сказал Ленька. — Стоящие… Только они страшные.

— И ты их боишься?

— Не то что я их боюсь… А вообще как-то…

— Понимаю. Без привычки. — И Трифон Савельевич снова рассмеялся. — Тебе нельзя их бояться. Сын бугаятника, а быков боишься?

— А я, батя, бугаятником не буду.

— Опять за свое! А кем же ты будешь?

— Ученым. А может, и поэтом. Я еще этого твердо не решил.

— Так, так. Значит, ученым? Все хотят быть учеными. — Трифон Савельевич задумался. — Послушай, Алексей, что я тебе скажу. Ученых и поэтов на свете уже много есть, а со временем будет еще больше. А ты учись труду физическому, приучайся к хлеборобскому занятию.

— Это вы, батя, рассуждаете по старинке, — сказал Ленька. — Теперь дорога для учения открыта всем. Только учись!

— Знать, и ты, как твои сестры и братья, улетишь из гнезда?

— Улечу, батя, — сознался Ленька. — Вот окончу десять классов. А может, и раньше.

— Эх, сыну, сыну! — Трифон Савельевич покачал головой. — А я думал, подрастешь и мне станешь подмогой. Стар я уже, пора подыскивать себе заместителя, чтобы передать этих красавцев.

— Мне передать быков? — Ленька удивленно посмотрел на отца. — Смеетесь, батя! Я вам уже не раз говорил, что хочу строить коммунизм. Мне быть бугаятником? Это же, батя, просто смешно!

— Смешно? Так… так… Смешно! — Трифон Савельевич взял стебелек люцерны и рассматривал его так, точно впервые увидел. — Тут, сыну, как я понимаю, не смех, а слезы. Ты не захочешь возиться с бугаями, твой дружок не пожелает, третий подросток тоже отвернется. А как же мы будем жить? При коммунизме, Алексей, людям тоже не обойтись без этих чубатых молодчиков. От них приплод, стада растут. Кто ж за ними будет смотреть?

— Вы, батя, политически отсталый. Честное слово!

— Вот как! Уже, стало быть, отстал?

— Конечно, отстал. Всем известно, что при коммунизме всю трудную физическую работу будут выполнять машины, — смело, как заученный урок, выпалил Ленька. — Как вы, батя, этого не понимаете? Не мускулы, а машины, техника.

— Вижу, Алексей, что ты человек дюже образованный, — с улыбкой перебил Трифон Савельевич, — и говоришь гладко, как по-писаному, а вот житейского ума у тебя маловато. Ну, к примеру, скажи, ученый человек, какая машина может заменить меня, бугаятника? При бугаях такой человек, как я, незаменимый. Я тут не сено кошу, не картошку рою, а имею дело с разумными существами. Эти с виду страшные быки — все одно как малые дети, они людскую ласку любят. А где у машин ласка? Что-то я такой машины не знаю.

— Будет! — уверенно ответил Ленька. — Изобретут.

— Глупость говоришь! — перебил Трифон Савельевич. — Вот ты толкуешь о технике, а того не понимаешь, что эти бугаи без человека жить не могут. Ежели я к ним с утра не приду, скучают, волнуются, плохо едят, плохо воду пьют. Я с ними завсегда разговариваю, и они мою речь разумеют. А ты — машина! Ну, допустим, доить коров, стричь овец — тут машина свое возьмет. А как быть с бугаями? Они ж, канальи, любят, чтобы у них за ушами чесали, чтобы им ласковые слова завсегда говорили. Кто будет это исполнять? Ты подрастешь и улетишь, твои дружки тоже оперятся и выпорхнут из Грушовки. Вот ты часто о коммунизме говоришь. Складно у тебя получается. Но коммунизм, сынок, как я его смыслю, — это труд людей, и труд всякий: и тяжелый, и легкий, и чистый, и грязный. И строить коммунизм надобно и в больших городах, и у нас в Грушовке — по всей земле. Чего посмеиваешься? До тебя все это еще не доходит.

— Почему не доходит? И я, батя, понимаю. Вам обидно, что дети ваши не живут в Грушовке. Вот вы и бурчите. А почему мы должны жить в Грушовке?

— Избаловалась молодежь, — заключил Трифон Савельевич. — Как было раньше? Ты этого, сыну, не знаешь. Раньше, Алексей, все переходило из рода в род. Ежели ты хлебороб, то и сам пауком вцепишься в землю и дети твои к ней присосутся — не оторвешь! Возьми, к примеру, род Завьяловых. Мой дед Аверьян пошел по отцовской дорожке и был хлебороб природный, мужик трудолюбивый. Его два сына и три дочки — тоже хлеборобы. От его сыновей и дочек родились дети — опять же осели на земле. И так шло из поколения в поколение. А как жизнь дошла до моего колена, так сразу и перевелись Завьяловы-хлеборобы. Ушли с земли и разбрелись по всему свету. Вот ты у меня шестой по счету и последний. И ты тоже крылышки навастриваешь и норовишь подняться повыше и улететь. Сознайся отцу, куда умчишься, Алексей?

— Еще не знаю. Это дело трудное.

Ленька вспомнил о лодке, запрятанной в пещере, об Олеге.

— Пора мне уходить, — сказал он, вставая. — А быки, батя, действительно замечательные! Я их уже не боюсь. — И подошел к станку. — Этого… как его звать?

— Малюта, — сказал отец. — Смелее, смелее! — Трифон Савельевич стоял в сторонке и улыбался.

— Эй, Малюта! Привет! Давай познакомимся! — Ленька смело взобрался на изгородь станка и почесал широкий бычий лоб. — Ох, Малюта! Какой же ты лобастый! Ну, чего сопишь, как зверюга! Я уже тебя не боюсь. И я знаю, ты людскую ласку любишь, сопун!

К Олегу Ленька не пошел. Тянуло его к другу, но надо же быть гордым.

Дома Ленька пообедал и снова взялся за Лермонтова. День тянулся долго. Казалось, и конца ему не будет. Правда, пока Ленька был на ферме, солнце заметно опустилось к закату, переместилась и тень. Пришлось рядно передвинуть поближе к порогу. Но это и лучше. Если Олег будет проходить по улице, то Ленька его увидит и позовет.

Олег не появлялся. С огородов пришла Фекла Ивановна — Ленькина мать. Она сняла с головы серенькую косынку, надела фартук, растопила надворную печь и начала готовить ужин.