— Так как они вам понадобятся, монсеньор, лишь для того, чтобы поднять шпагу на своего короля, я с двойным основанием прошу отпустить меня, — ответил Бюсси. — Моя шпага связана моим вызовом д’Эпернону.

Еще накануне Монсоро сказал принцу, что он может рассчитывать на Бюсси. Значит, все переменилось со вчерашнего дня, и перемена эта произошла из-за записки, принесенной Одуэном в церковь.

— Итак, — процедил герцог сквозь зубы, — ты покидаешь своего сеньора и господина, Бюсси?

— Монсеньор, — сказал Бюсси, — у человека, который завтра рискует жизнью в таком жестоком, кровавом, смертельном поединке, каким, ручаюсь вам за это, будет наш поединок, у человека этого нет больше иного господина, чем тот, кому будет предназначена моя последняя исповедь.

— Ты знаешь, что речь идет о троне для меня, и покидаешь меня?

— Монсеньор, я достаточно для вас потрудился и достаточно потружусь еще и завтра, не требуйте от меня большего, чем моя жизнь.

— Хорошо, — сказал глухим голосом герцог, — вы свободны, ступайте, господин де Бюсси.

Бюсси, ничуть не обеспокоенный этой внезапной холодностью, поклонился принцу, спустился по лестнице и, очутившись за стенами Лувра, быстро зашагал к своему дворцу.

Герцог кликнул Орильи.

Орильи появился.

— Ну как, монсеньор? — спросил лютнист.

— Он сам себя приговорил.

— Он не идет с вами?

— Нет.

— Он отправляется на свидание по записке?

— Да.

— Тогда, значит, сегодня вечером?

— Сегодня вечером.

— Господин де Монсоро предупрежден?

— О свидании — да, о том, кого он там увидит, — пока нет.

— Итак, вы решили пожертвовать вашим Бюсси?

— Я решил отомстить, — сказал принц. — Теперь я боюсь только одного.

— Чего же?

— Того, как бы Монсоро не доверился только своей силе и ловкости и как бы Бюсси от него не ускользнул.

— Пусть монсеньор не беспокоится.

— Почему?

— Господин де Бюсси приговорен окончательно?

— Да, клянусь смертью Христовой! Он взялся меня опекать, лишил воли, навязал мне свою, отнял у меня возлюбленную и завладел ею; это не человек, а лев, и я не столько его господин, сколько просто сторож при нем. Да, да, Орильи, он приговорен окончательно, без права на помилование.

— Что ж, в таком случае, как я уже сказал, пусть монсеньор не волнуется: если Бюсси ускользнет от Монсоро, он не спасется от другого.

— А кто этот другой?

— Монсеньор приказывает мне назвать его?

— Да, я тебе приказываю.

— Этот другой — господин д’Эпернон.

— Д’Эпернон! Д’Эпернон, который должен завтра драться с ним?

— Да, монсеньор.

— Расскажи-ка мне все.

Орильи начал было рассказывать, но тут принца позвали. Король уже сидел за столом и удивлялся, что не видит герцога Анжуйского, вернее говоря, Шико обратил его внимание на отсутствие принца, и король потребовал позвать брата.

— Ты расскажешь мне во время шествия, — решил герцог.

И он пошел за лакеем, которого за ним прислали.

А теперь, так как мы, будучи заняты более важным героем, не располагаем временем, чтобы последовать за герцогом и Орильи по улицам Парижа, мы расскажем нашим читателям, что произошло между д’Эперноном и лютнистом.

Ранним утром д’Эпернон явился в Анжуйский дворец и сказал, что хочет поговорить с Орильи.

Он давно уже был знаком с музыкантом.

Последний учил его игре на лютне, и ученик с учителем много раз встречались, чтобы попиликать на виоле или на скрипке, как это было в моде в те времена, не только в Испании, но и во Франции.

Вследствие этого двух музыкантов связывала нежная, хотя и умеренная этикетом, дружба.

А кроме того, д’Эпернон, хитрый гасконец, использовал способ тихого проникновения, состоявший в том, чтобы подбираться к хозяевам через их слуг, и мало было таких тайн у герцога Анжуйского, о которых миньон не был бы осведомлен своим другом Орильи.

Добавим к этому, что, как ловкий дипломат, он подслуживался одновременно и к королю и к герцогу, переметываясь от одного к другому из страха нажить себе врага в короле будущем и из желания сохранить благоволение короля царствующего.

Целью его последнего визита к Орильи было побеседовать о предстоящем поединке.

Поединок с Бюсси не переставал беспокоить королевского миньона.

В течение всей долгой жизни д’Эпернона храбрость никогда не относилась к главным чертам его характера, а чтобы хладнокровно принять мысль о поединке с Бюсси, надо было обладать более чем храбростью, надо было обладать бесстрашием. Драться с Бюсси означало встать лицом к лицу с верной смертью.

Некоторые осмелились на это, но были повержены в бою на землю, да так с нее и не встали.

Стоило только д’Эпернону заикнуться музыканту о занимавшем его деле, как Орильи, знавший о тайной ненависти своего господина к Бюсси, Орильи, сказали мы, тут же стал поддакивать своему ученику и усиленно жалеть его. Он сообщил, что уже в течение восьми дней господин де Бюсси упражняется в фехтовании, по два часа каждое утро, с горнистом из гвардии, самым коварным клинком, когда-либо известным в Париже, своего рода артистом в деле фехтования, который, будучи путешественником и философом, заимствовал у итальянцев их осторожность и осмотрительность, у испанцев — ловкие, блестящие финты, у немцев — железную хватку пальцев на рукоятке и искусство контрударов, и, наконец, у диких поляков, которых тогда называли сарматами, — их вольты, их прыжки, их внезапные расслабления и бой грудь с грудью. Во время этого длинного перечисления преимуществ противника д’Эпернон сгрыз от страха весь кармин со своих крашеных ногтей.

— Вот как! Ну тогда мне конец, — сказал он, смеясь и бледнея разом.

— Еще бы! Черт возьми! — ответил Орильи.

— Но это же бессмысленно, — воскликнул д’Эпернон, — выходить на поединок с человеком, который, вне всяких сомнений, должен вас убить! Все равно что бросать кости с игроком, который уверен, что он каждый раз выбросит дубль-шесть.

— Надо было думать об этом, прежде чем принимать вызов, сударь.

— Чума меня побери! — воскликнул д’Эпернон. — Как-нибудь выпутаюсь. Недаром же я гасконец. Безумец тот, кто добровольно уходит из жизни, и особенно в двадцать пять лет. По крайней мере, так думаю я, клянусь смертью Христовой! И это очень разумно. Постой!

— Я слушаю.

— Ты говоришь, господин де Бюсси уверен, что убьет меня?

— Ни минуты не сомневаюсь.

— Тогда это уж не дуэль, если он уверен; это — убийство.

— И в самом деле!

— А коли это убийство, то какого черта?

— Ну?

— Закон разрешает предупреждать убийство с помощью…

— С помощью?

— С помощью… другого убийства.

— Разумеется.

— Раз он хочет меня убить, кто мне мешает убить его раньше?

— О! Бог мой! Никто, разумеется, я об этом уже думал.

— Разве мое рассуждение не ясно?

— Ясно, как белый день.

— И естественно?

— Весьма естественно!

— Но только, вместо того чтобы варварски убить его собственными руками, как он это хочет сделать со иной, я — мне ненавистна кровь — предоставлю позаботиться об этом кому-нибудь другому.

— Значит, вы наймете сбиров?

— Клянусь честью, да! Как герцог де Гиз и герцог Майеннский — для Сен-Мегрена.[168]

— Это вам обойдется недешево.

— Я дам три тысячи экю.

— Когда ваши сбиры узнают, с кем они должны иметь дело за три тысячи экю, вам не нанять будет больше шести человек.

— А разве этого не достаточно?

— Шесть человек! Да господин де Бюсси убьет четверых, прежде чем сам получит хоть одну царапину. Вспомните-ка стычку на улице Сент-Антуан, когда он ранил Шомберга в бедро, вас — в руку и почти доконал Келюса.

— Я дам шесть тысяч экю, если надо, — сказал д’Эпернон. — Клянусь кровью Христовой! Если уж я берусь за дело, я хочу сделать его хорошо, так, чтобы он не ускользнул.

— У вас есть люди на примете? — спросил Орильи.