— Я имел в виду, монсеньор, что вы бессильны без господ Гизов, но вместе с ними всесильны.
— Я всесилен вместе с ними?
— Да. Скажите слово, и вы — король.
Герцог в страшном волнении поднялся и заходил по кабинету, комкая все, что попадалось ему под руку: занавеси, портьеры, скатерти. Наконец он остановился перед Монсоро.
— Ты был прав, граф, когда сказал, что у меня остались только два друга: ты и Бюсси.
Он произнес эти слова с приветливой улыбкой, которой уже успел заменить выражение гнева на своем бледном лице.
— Итак? — спросил Монсоро с глазами, горящими радостью.
— Итак, мой верный слуга, — ответил принц, — говорите, я слушаю.
— Вы мне приказываете, монсеньор?
— Да.
— Так вот, монсеньор, вот в двух словах весь план.
Герцог побледнел, но остановился, чтобы выслушать.
Граф продолжал:
— Через восемь дней Праздник святых даров, не правда ли, монсеньор?
— Да.
— Для этого святого дня король уже давно замыслил устроить торжественное шествие к главным монастырям Парижа.
— Да, у него в обычае устраивать каждый год такие шествия ради этого праздника.
— И, как ваше высочество помнит, при короле в этот день нет охраны, или, вернее, охрана остается за дверями монастыря. В каждом монастыре король останавливается возле алтаря, опускается на колени и читает по пять раз «Pater» и «Ave», да еще добавляет сверх того семь покаянных псалмов.
— Все это мне известно.
— Среди прочих монастырей он посетит и аббатство Святой Женевьевы.
— Бесспорно.
— Но поскольку перед монастырем накануне ночью случится нечто непредвиденное…
— Непредвиденное?
— Да. Лопнет сточная труба.
— И что?
— Алтарь нельзя будет поставить снаружи — под портиком, и его поместят внутри — во дворе.
— Ну и?
— Погодите. Король войдет, с ним вместе войдут четверо или пятеро из свиты. Но за королем и этими четверыми или пятерыми двери закроют.
— И тогда?
— И тогда… — ответил Монсоро. — Ваше высочество уже знакомы с монахами, которые будут принимать его величество в аббатстве.
— Это будут те же самые?
— Вот именно. Те же самые, которые были там при миропомазании вашего высочества.
— И они осмелятся поднять руки на помазанника божьего?
— О! Только для того, чтобы постричь его, вот и все. Вы же знаете это четверостишие:
Из трех корон ты сдуру
Лишился уже одной.
Час близок — лишишься второй,
Вместо третьей получишь тонзуру.
— И они посмеют это сделать? — вскричал герцог с алчно горящим взором. — Они прикоснутся к голове короля?
— О! К тому времени он уже не будет королем.
— Каким образом?
— Вам не приходилось слышать о некоем брате из монастыря Святой Женевьевы, святом человеке, который произносит речи в ожидании той поры, когда он начнет творить чудеса?
— О брате Горанфло?
— О нем самом.
— Это тот, который хотел проповедовать Лигу с аркебузой на плече?
— Тот самый. Ну и вот, короля отведут в его келью. Наш монах обещал, что, как только король окажется там, он заставит его подписать отречение. После того как король отречется, войдет госпожа де Монпансье с ножницами в руках. Ножницы уже куплены, и госпожа де Монпансье носит их на поясе. Это прелестные ножницы из чистого золота, с восхитительной резьбой: кесарю — кесарево.
Франсуа молчал. Зрачки его лживых глаз расширились, как у кошки, которая подстерегает в темноте свою добычу.
— Дальнейшее вам понятно, монсеньор, — продолжал граф. — Народу объявят, что король, испытав святое раскаяние в своих заблуждениях, дал обет навсегда остаться в монастыре. На случай, если кто-нибудь усомнится в том, что король действительно дал такой обет, у герцога де Гиза есть армия, у господина кардинала — церковь, а у господина Майеннского — буржуазия; располагая этими тремя силами, можно заставить народ поверить почти во все, что угодно.
— Но меня обвинят в насилии, — сказал герцог после недолгого молчания.
— Вам незачем там находиться.
— Меня будут считать узурпатором.
— Монсеньор забывает про отречение.
— Король не согласится подписать его.
— Кажется, брат Горанфло не только весьма красноречив, но еще и очень силен.
— Значит, план готов.
— Окончательно.
— И они не опасаются, что я их выдам?
— Нет, монсеньор, потому что у них есть другой, не менее верный план — против вас, на случай вашей измены.
— А! — произнес принц.
— Да, монсеньор, но я с ним незнаком. Им слишком хорошо известно, что я ваш друг, и они мне не доверяют. Я знаю только о существовании плана, и это — всё.
— В таком случае я сдаюсь, граф. Что надо делать?
— Одобрить.
— Что ж, я одобряю.
— Да. Но недостаточно одобрить на словах.
— Как же еще могу я дать свое одобрение?
— В письменном виде.
— Безумие думать, что я соглашусь на это.
— Почему же?
— А если заговор не удастся?
— Как раз на тот случай, если он не удастся, и просят у монсеньора подпись.
— Значит, они хотят укрыться за моим именем?
— Разумеется.
— Тогда я наотрез отказываюсь.
— Вы уже не можете.
— Я уже не могу отказаться?
— Нет.
— Вы что, с ума сошли?
— Отказаться — значит изменить.
— Почему?
— Потому что я с удовольствием бы смолчал, но ваше высочество сами приказали мне говорить.
— Ну что ж, пусть господа де Гизы рассматривают это как им вздумается, по крайней мере я сам выберу между двух зол.
— Монсеньор, смотрите, не ошибитесь в выборе.
— Я рискну, — сказал Франсуа, немного взволнованный, но пытающийся тем не менее держаться твердо.
— Не советую, монсеньор, — сказал граф, — в ваших же интересах.
— Но, подписываясь, я себя компрометирую.
— Отказываясь подписаться, вы делаете гораздо хуже: вы себя убиваете.
Франсуа содрогнулся.
— И они осмелятся? — сказал он.
— Они осмелятся на все, монсеньор. Заговорщики слишком далеко зашли. Им надо добиться успеха любой ценой.
Вполне понятно, что герцог заколебался.
— Я подпишу, — сказал он.
— Когда?
— Завтра.
— Нет, монсеньор, подписать надо не завтра, а немедленно, если уж вы решились подписать.
— Но ведь господа де Гизы должны еще составить обязательство, которое я беру по отношению к ним.
— Обязательство уже составлено, монсеньор, оно со мной.
Монсоро вынул из кармана бумагу: это было полное и безоговорочное одобрение известного нам плана. Герцог прочел его все, от первой до последней строчки, и граф видел, что по мере того, как он читал, лицо его покрывалось бледностью. Когда Франсуа кончил, ноги отказались держать его, и он сел, вернее, упал в кресло перед столом.
— Возьмите, монсеньор, — сказал граф, подавая ему перо.
— Значит, мне надо подписать? — спросил принц, подперев лоб рукой — у него кружилась голова.
— Надо, если вы хотите; никто вас к этому не вынуждает.
— Нет, вынуждают, раз вы угрожаете мне убийством.
— Я вам не угрожаю, монсеньор, боже упаси, я вас предупреждаю, это большая разница.
— Давайте, — сказал герцог.
И, словно сделав над собой усилие, он взял или, скорее, выхватил перо из рук графа и подписал.
Монсоро следил за ним взором, горящим ненавистью и надеждой. Когда он увидел, что перо прикоснулось к бумаге, он вынужден был опереться о стол; зрачки его, казалось, расширялись все больше и больше по мере того, как рука герцога выводила буквы подписи.
— Уф! — вздохнул Монсоро, когда герцог кончил.
И, схватив бумагу таким же резким движением, каким герцог схватил перо, он сложил ее и спрятал между рубашкой и куском шелковой ткани, заменявшим в то время жилет, застегнул камзол и поверх него запахнул плащ.