Тогда, сообразив, что дело стоит того, он обернулся.
Этим человеком был Реми.
Бюсси хотел заговорить, но Реми приложил палец к губам, после чего тихонько увлек своего господина в соседнюю комнату.
— Что случилось, Реми? — спросил граф в сильном нетерпении. — Почему ты меня беспокоишь в такую минуту?
— Письмо, — шепнул Реми.
— Черт бы тебя побрал! Из-за какого-то письма ты отрываешь меня от важнейшего разговора, который я вел с монсеньором герцогом Анжуйским.
Эта вспышка гнева, по всей видимости, отнюдь не обескуражила Реми.
— Есть письма — и письма, — сказал он.
«Он прав», — подумал Бюсси.
— Откуда это письмо?
— Из Меридора.
— О! — живо воскликнул Бюсси. — Из Меридора! Благодарю, мой милый Реми, благодарю!
— Значит, вы больше не считаете, что я допустил ошибку?
— Разве ты когда-нибудь можешь ошибиться? Где письмо?
— Оно потому и показалось мне особо важным, что посланец желает передать его вам в собственные руки.
— И правильно. Он здесь?
— Да.
— Приведи его.
Реми отворил одну из дверей и сделал знак человеку, по виду конюху, войти.
— Вот господин де Бюсси, — сказал он, указывая на графа.
— Давай письмо. Я тот, кого ты искал, — сказал Бюсси.
И вручил посланцу полупистоль.
— О! Я вас хорошо знаю, — ответил конюх, протягивая ему письмо.
— Это она его тебе дала?
— Не она, он.
— Кто он? — с живостью спросил Бюсси, разглядывая почерк.
— Господин де Сен-Люк.
— А!
Бюсси слегка побледнел, потому что при слове «он» решил, что речь идет не о жене, а о муже, а господин де Монсоро имел это свойство — заставлять бледнеть Бюсси всякий раз, как Бюсси о нем вспоминал.
Молодой человек отвернулся, чтобы прочесть письмо и скрыть при чтении то волнение, которое боится выдать каждый, кто получает важное послание, если он не Цезарь Борджа,[142] не Макиавелли, не Екатерина Медичи и не дьявол.
И бедняга Бюсси поступил правильно, потому что, едва он пробежал глазами известное нам письмо, как кровь прихлынула к его мозгу, прилила к глазам, словно разбушевавшееся море. Из бледного он сделался пурпурно-красным, постоял мгновение как оглушенный и, чувствуя, что вот-вот упадет, был вынужден опуститься в кресло возле окна.
— Ступай, — сказал Реми конюху, удивленному действием, которое оказало принесенное им письмо. И подтолкнул его в спину. Конюх поспешно скрылся. Он решил, что принес плохую весть, и испугался, как бы у него не отобрали назад полупистоль.
Реми подошел к графу и потряс его за руку.
— Смерть Христова! — воскликнул он. — Отвечайте мне немедленно, иначе, клянусь святым Эскулапом, я пущу вам кровь из всех четырех конечностей.
Бюсси встал. Он больше не был ни красным, ни оглушенным, он был мрачным.
— Погляди, — сказал он, — что сделал ради меня Сен-Люк.
И протянул Реми письмо. Реми жадно прочел его.
— Что ж, — заметил он, — мне кажется, все прекрасно и господин де Сен-Люк галантный человек. Да здравствуют умные люди, умеющие отправить душу в чистилище! Оттуда ей уже нет возврата!
— Невероятно! — пробормотал Бюсси.
— Конечно, невероятно, но это ничего не меняет. Наши дела теперь обстоят так: через девять месяцев у меня будет пациенткой некая графиня де Бюсси. Смерть Христова! Не беспокойтесь, я принимаю роды, как Амбруаз Паре.
— Да, — сказал Бюсси. — Она будет моей женой.
— Мне кажется, — отвечал Реми, — что для этого не так уж много придется сделать, ибо она уже была больше вашей женой, чем женой своего мужа.
— Монсоро мертв!
— Мертв! — повторил Одуэн. — Это написано пером.
— О! Мне кажется, что я сплю, Реми. Как! Я не увижу больше этого подобия привидения, всегда готового встать между мною и счастьем? Реми, мы заблуждаемся.
— Нет, мы ни чуточки не заблуждаемся. Перечтите письмо, смерть Христова! Упал на маки, видите, да так неловко, что тут же и умер. Я уже замечал, что падать на маки очень опасно, но до сих пор думал, что это опасно только для женщин.
— Но в таком случае, — сказал Бюсси, не слушая шуток Реми и следя лишь за одной мыслью, которая вертелась у него в мозгу, — Диане не следует оставаться в Меридоре. Я этого не хочу. Надо, чтобы она отправилась куда-нибудь в другое место, где она сможет все забыть.
— Я думаю, что для этого вполне подходит Париж, — сказал Одуэн. — В Париже забывают довольно быстро.
— Ты прав. Она снова поселится в своем домике на улице Турнель, и десять месяцев ее вдовьего траура мы проживем в тени, если только счастье может оставаться в тени, и брак будет для нас всего лишь завтрашним днем сегодняшних радостей.
— Это верно, — сказал Реми, — но, чтобы отправиться в Париж…
— Ну?
— Нам кое-что нужно.
— Что же?
— Нам нужен мир в Анжу.
— Верно, — сказал Бюсси, — верно. О! Бог мой! Сколько времени потеряно, и потеряно впустую!
— Это значит, что вы сядете на коня и помчитесь в Меридор.
— Нет, не я, ни в коем случае не я, а ты. Я обязательно должен остаться здесь, и к тому же мое присутствие там в подобную минуту было бы почти непристойным.
— А как я с ней увижусь? Войду в замок?
— Нет. Иди сначала к старой лесосеке, возможно, она будет гулять там: ждать меня. А если там не увидишь, иди в замок.
— Что ей сказать?
— Что я почти обезумел.
И, пожав руку молодому лекарю, на которого опыт приучил его полагаться, как на самого себя, Бюсси поспешил вернуться на свое место за драпировками у потайного входа в альков принца.
В отсутствие Бюсси Екатерина попыталась отвоевать обратно ту территорию, которую потеряла благодаря его присутствию.
— Сын мой, — сказала она, — я считала, что никогда не бывает так, чтобы мать не сумела договориться со своим ребенком.
— Тем не менее, матушка, вы видите, что иногда это может случиться.
— Никогда, если она действительно хочет договориться.
— Вы желаете сказать, государыня, если они хотят договориться, — поправил герцог и, довольный этими гордыми словами, поискал глазами Бюсси, чтобы получить в награду одобряющий взгляд.
— Но я этого хочу! — воскликнула Екатерина. — Вы слышите, Франсуа? Я этого хочу.
Тон ее голоса не соответствовал словам, ибо слова были повелительными, а тон почти умоляющим.
— Вы этого хотите? — переспросил герцог Анжуйский с улыбкой.
— Да, — сказала Екатерина, — я этого хочу и пойду на любые жертвы, чтобы достигнуть своей цели.
— А! — воскликнул Франсуа. — Черт возьми!
— Да, да, мое дорогое дитя, скажите, что вы требуете, чего вы желаете? Говорите! Приказывайте!
— О! Матушка! — произнес Франсуа, почти смущенный столь полной победой, которая лишала его возможности быть суровым победителем.
— Послушайте, сын мой, — сказала Екатерина своим самым нежным голосом, — ведь вы не хотите утопить королевство в крови? Этого не может быть. Вы хороший француз и хороший брат.
— Мой брат оскорбил меня, государыня, и я ему больше ничем не обязан ни как моему брату, ни как моему королю.
— Но я, Франсуа, я! Разве вам не жаль меня?
— Нет, государыня, потому что вы, вы меня покинули! — возразил герцог, думая, что Бюсси все еще на своем месте, как прежде, и может его слышать.
— А! Вы хотите моей смерти? — горестно сказала Екатерина. — Что ж, пусть будет так, я умру, как и подобает женщине, дети которой убивают друг друга у нее на глазах.
Само собой разумеется, Екатерина не испытывала ни малейшей охоты умереть.
— О! Не говорите так, государыня, вы разрываете мне сердце! — воскликнул Франсуа, сердце которого вовсе не разрывалось.
Екатерина залилась слезами.
Герцог взял ее за руки и попытался успокоить, по-прежнему бросая тревожные взгляды в глубину алькова.