— Простите? — переспросил Бюсси, одним ударом кулака нахлобучивая все ту же шляпу до самых глаз. — Мне послышалось, мой принц, вы сказали, что я побоялся подвергнуть себя опасности?
— Да, я так сказал, — ответил герцог Анжуйский.
Бюсси вскочил со своего стула.
— Тогда, значит, вы солгали, монсеньор, — воскликнул он, — солгали самому себе, слышите! Потому что вы сами не верите ни слову, ни единому слову из того, что сказали. У меня на теле двадцать шрамов, они свидетельствуют, что я не раз подвергал себя опасности и никого не боялся. И, клянусь честью, я знаю немало людей, которые не смогли бы сказать того же о себе и тем более доказать это.
— У вас всегда наготове неопровержимые доводы, господин де Бюсси, — возразил герцог, бледный и очень возбужденный. — Когда вас обвиняют, вы стараетесь перекричать упреки и воображаете, что это доказывает вашу правоту.
— О нет, я не всегда прав, монсеньор, — возразил Бюсси, — и хорошо это знаю, но я так же хорошо знаю, в каких случаях я не прав.
— В каких же это случаях? Скажите, сделайте милость.
— В тех, когда я служу неблагодарным людям.
— По чести, сударь, мне кажется, что вы забываетесь, — сказал принц, внезапно поднимаясь с тем видом достоинства, который он умел принимать в случае нужды.
— Возможно, я забываюсь, монсеньор, — сказал Бюсси, — поступите раз в жизни так же: забудьтесь или забудьте меня.
При этом Бюсси сделал два шага к выходу, но принц оказался проворней и загородил собою дверь.
— Станете ли вы отрицать, сударь, — спросил он, — что в тот день, когда вы отказались выйти из дому со мной, вы через минуту вышли сами?
— Я, — ответил Бюсси, — никогда ничего не отрицаю, монсеньор, разве что в тех случаях, когда у меня хотят вынудить признание.
— Тогда объясните мне, почему вы настаивали на том, чтобы остаться дома.
— Потому, что у меня были дела.
— Дома?
— Дома или в другом месте.
— Я полагаю, что, когда дворянин состоит на службе у принца, главными его делами являются дела этого принца.
— Так кто же, как правило, занимается вашими делами, монсеньор, если не я?
— Я с этим не спорю, — ответил Франсуа, — обычно вы мне верны и преданы, скажу даже больше: я извиняю ваше дурное настроение.
— Вот как? Вы очень добры.
— Да, извиняю, потому что у вас есть некоторые основания сердиться на меня.
— Вы признаете это, монсеньор?
— Да. Я обещал вам опалу для господина де Монсоро. Вы, кажется, его сильно недолюбливаете, господина де Монсоро?
— Я? Совсем нет. Я нахожу, что у него отталкивающая физиономия, и хотел бы, чтобы он убрался подальше от двора и не мозолил бы мне глаза. Вам же, монсеньор, вам, напротив, его физиономия по душе. О вкусах не спорят.
— Что ж, раз единственное оправдание тому, что вы дулись на меня, как избалованный, капризный ребенок, состоит в этом, я скажу вам: вы были не правы вдвойне, когда не пожелали идти со мной, а после моего ухода вышли и стали совершать никому не нужные подвиги.
— Я совершал никому не нужные подвиги, я?! Сию минуту вы обвиняли меня в том, что… Послушайте, монсеньор, будем же последовательными. Какие это подвиги я совершил?
— Совершили, совершили. Я понимаю, что вы не любите господина д’Эпернона и господина де Шомберга. Я их тоже не люблю и более того — не выношу, но нужно было ограничиться нелюбовью и дождаться удобного момента.
— Ого! — сказал Бюсси. — Что вы этим хотите сказать, монсеньор?
— Убейте их, черт побери! Убейте обоих, убейте всех четырех, я вам буду за это только признателен, но не злите их, особенно когда сами вы потом исчезаете, а они срывают свою злость на мне.
— Ну хорошо, что же я ему сделал, этому достойному гасконцу?
— Вы имеете в виду д’Эпернона, не так ли?
— Да.
— Ну так вот, по вашему наущению его побили камнями.
— По моему наущению?!
— И самым отменным образом, так что камзол его был превращен в лохмотья, плащ разодран на куски и он возвратился в Лувр в одних штанах.
— Прекрасно, — сказал Бюсси, — с этим все. Перейдем к немцу. В чем я повинен перед господином де Шомбергом?
— Надеюсь, вы не станете отрицать, что приказали выкрасить его в индиго? Когда я его увидел, через три часа после этого происшествия, он еще был лазоревого цвета. И по-вашему, это удачная шутка? Полноте!
Тут принц, вопреки своему желанию, засмеялся, а Бюсси, вспомнив, какое лицо было у Шомберга в чане, тоже не смог удержаться от хохота.
— Так, значит, полагают, что это я сыграл с ним такую шутку?
— Кровь Христова! Не я же, в самом деле?
— И вы еще можете, монсеньор, в чем-то упрекать человека, которому приходят в голову такие замечательные идеи? Ну что я вам говорил? Вы — неблагодарны.
— Согласен. А теперь послушай, если ты действительно вышел из дому ради этого, я тебя прощаю.
— Правда?
— Да, слово чести, но я еще не покончил с моими претензиями к тебе.
— Я слушаю.
— Поговорим немного обо мне.
— Будь по-вашему.
— Что сделал ты, чтобы помочь мне в беде?
— Вы прекрасно знаете, что я сделал, — сказал Бюсси.
— Нет, не знаю.
— Так вот, я отправился в Анжу.
— Иначе говоря, ты спас себя.
— Да, потому что, спасая себя, я спасал вас.
— Но разве ты не мог подыскать себе убежища где-нибудь в окрестностях Парижа, вместо того чтобы спасаться бегством в столь дальние края? Мне кажется, находись ты на Монмартре, мне от тебя было бы больше проку.
— Вот тут-то мы с вами и расходимся, монсеньор; я предпочел приехать в Анжу.
— Согласитесь, что ваша прихоть — это весьма посредственный довод.
— Отнюдь, ибо моя прихоть была продиктована желанием завербовать вам сторонников.
— А-а! Это уже другое дело. Ну поглядим, чего вы добились.
— Я смогу рассказать вам это завтра, монсеньор, а сейчас наступило время, когда я должен вас покинуть.
— Покинуть, зачем?
— Чтобы повидаться и побеседовать с очень нужным человеком.
— О! Если так, тогда не возражаю. Идите, Бюсси, но будьте осторожны.
— Осторожен, почему? Разве мы здесь не самые сильные?
— Все равно, не рискуй ничем. Ты уже много успел?
— Я здесь всего два дня, как же вы хотите…
— Но ты скрываешься хотя бы?
— Еще бы! Клянусь смертью Христовой! Поглядите на костюм, в котором я с вами разговариваю, разве обычно я ношу камзолы цвета корицы? И в эти чудовищные штаны я влез тоже ради вас.
— А где ты живешь?
— О! Вот тут-то вы и оцените мою преданность. Я живу… я живу возле крепостной стены, в жалкой лачуге с дверью на реку. Но вы, мой принц, как вы-то выбрались из Лувра? Почему я встретил вас на дороге с загнанным конем под вами и в компании господина д’Обинье?
— Потому что у меня есть друзья, — сказал принц.
— Друзья у вас? — воскликнул Бюсси. — Полноте!
— Да, друзья, которых ты не знаешь.
— В добрый час! И кто же эти друзья?
— Король Наваррский и господин д’Обинье, ты его видел.
— Король Наваррский… А! Верно. Вы ведь вместе участвовали в заговоре.
— Я никогда не участвовал в заговорах, господин де Бюсси.
— Не участвовали! Порасспросите-ка Ла Моля и Коконнаса!
— Ла Моль, — сказал принц с мрачным видом, — совершил не то преступление, за которое, по мнению всех, его казнили.
— Хорошо! Оставим Ла Моля и вернемся к вам, тем более что нам с вами, монсеньор, нелегко будет прийти к согласию по этому пункту. Как, черт возьми, выбрались вы из Лувра?
— Через окно.
— А! Действительно. А через какое?
— Через окно моей спальни.
— Значит, вы знали о веревочной лестнице?
— Какой веревочной лестнице?