Шико закрыл оба глаза.
— Ну так вот, — заключил Генрих, — если мой кузен де Гиз возымел эту идею, идею, в развитии которой вы, Франсуа, приняли такое большое участие, то, вероятно, ему и подобает взять на себя приведение ее в действие.
— Что вы сказали, государь? — воскликнул Франсуа, задыхаясь от тревожного волнения.
— Я сказал, что для руководства таким движением нужен великий принц.
— Государь, остерегитесь!
— Великий полководец, ловкий дипломат.
— Прежде всего ловкий дипломат, — заметил герцог.
— Полагаю, вы согласитесь, Франсуа, что герцог де Гиз во всех отношениях подходит на этот пост? Не правда ли?
— Брат мой, — сказал Франсуа, — Гиз и так уже слишком могуществен.
— Да, конечно, — сказал Генрих, — но его могущество — залог моей силы.
— У герцога де Гиза — армия и буржуазия, у кардинала Лотарингского — церковь, Майенн — орудие своих братьев; вы собираетесь объединить слишком большие силы в руках одной семьи.
— Вы правы, Франсуа, — сказал Генрих, — я об этом уже думал.
— Если бы еще Гизы были французскими принцами, тогда бы это можно было понять; тогда в их интересах было бы возвеличение династии французских королей.
— Нет сомнения, но, к несчастью, они — лотарингские принцы.
— Их дом вечно соперничал с нашим.
— Франсуа, вы коснулись открытой раны. Смерть Христова! Я и не думал, что вы такой хороший политик. Ну да, вот она, причина, почему я худею и до времени покрываюсь сединой. Вот она — возвышение Лотарингского дома рядом с нашим. Поверьте мне, Франсуа, не проходит и дня без того, чтобы троица Гизов, — вы очень верно подметили: у них у троих все в руках, — не проходит дня, чтобы либо герцог, либо кардинал, либо Майенн, все равно, не один, так другой, дерзостью или ловкостью, силой или хитростью не урвали бы еще какой-нибудь клочок моей власти, не похитили бы еще какую-нибудь частицу моих привилегий, а я, такой, какой я есть — слабый и одинокий, ничего не могу сделать против них. Ах, Франсуа, если бы наше сегодняшнее объяснение произошло раньше, если бы я раньше мог читать в вашем сердце, как я читаю сейчас! Конечно, имея в вас опору, я мог бы успешнее сопротивляться им, чем до сих пор. Но теперь, вы сами видите, уже поздно.
— Почему поздно?
— Потому, что без борьбы они не уступят, а любая борьба меня утомляет. Посему я и назначу его главой Лиги.
— Вы совершите ошибку, брат, — сказал Франсуа.
— Но кого, по-вашему, я должен назначить, Франсуа? Кто согласится занять этот опасный пост? Да, опасный. Разве вы не понимаете замысел герцога? Он уверен, что главой Лиги я назначу его.
— Ну и что?
— Да то, что всякий другой избранник станет его кровным врагом.
— Назначьте человека, достаточно сильного, который, опираясь на ваше могущество, мог бы не бояться всех трех соединенных лотарингцев.
— Э, мой добрый брат, — сказал Генрих с унынием в голосе, — я не знаю никого, кто отвечал бы вашим условиям.
— Посмотрите вокруг, государь.
— Вокруг себя я вижу только вас и Шико, мой брат, и вы оба мои подлинные друзья.
— Ого! — проворчал Шико. — Неужели он и меня собирается одурачить?
И снова закрыл глаза.
— Ну, — сказал герцог, — вы все еще не понимаете, братец?
Генрих воззрился на герцога Анжуйского, словно бы с его глаз вдруг спала пелена.
— А, вот как! — воскликнул он.
Франсуа молча кивнул головой.
— Нет, нет, — сказал Генрих, — вы никогда на это не согласитесь. Задача слишком тяжелая; это не для вас — изо дня в день подгонять ленивых буржуа, заставляя их обучаться военному искусству, это не для вас — изо дня в день просматривать речи всех проповедников, это не для вас — в случае если разгорится битва и улицы Парижа превратятся в бойню, брать на себя роль мясника. Для этого надо быть одним в трех лицах, как герцог де Гиз, и иметь правую руку, которая звалась бы Луи, и левую руку, которая звалась бы Луи. Вы знаете, в день святого Варфоломея герцог многих поубивал собственноручно, не правда ли, Франсуа?
— Слишком многих, государь!
— Возможно, он действительно переусердствовал. Но вы оставили без ответа мой вопрос, Франсуа. Как! Неужели вам придется по душе занятие, которое я вам описал? Вы будете заискивать перед этими ротозеями в самодельных кирасах, в кастрюлях, которые они напялят на головы вместо касок? И вы будете искать популярности, вы, самый большой вельможа нашего двора? Клянусь жизнью, брат, как люди меняются с годами!
— Может быть, я бы и не стал этим заниматься ради самого себя, государь, но, конечно, ради вас я сделаю все.
— Добрый брат, превосходный брат! — растрогался Генрих, пытаясь вытереть кончиком пальца несуществующую слезу.
— Итак, — сказал Франсуа, — вы не возражаете, Генрих, если я возьмусь за дело, которое вы намеревались поручить герцогу де Гизу?
— Мне возражать! — воскликнул Генрих. — Клянусь рогами дьявола! Нет, я не только не возражаю, наоборот, меня просто пленяет ваше предложение. Значит, и вы тоже, и вы думали о Лиге? Тем лучше — смерть Христова! — тем лучше! Значит, и вы тоже были немножко причастны к этой идее? Да что я — немножко! Весьма и весьма основательно. А потом, все, что вы мне тут наговорили, ей-богу, это просто восхитительно! Поистине меня окружают только великие умы, меня, величайшего осла в своем королевстве.
— О! Ваше величество изволите шутить.
— Я? Да боже сохрани! Положение слишком серьезное. Я говорю то, что думаю, Франсуа. Вы меня спасаете от большого затруднения, особенно большого потому, что, видите ли, Франсуа, с некоторых пор я чувствую себя нездоровым, мои способности слабеют. Мирон мне часто твердит об этом. Но давайте вернемся к более важным вещам; да и зачем мне мой собственный жалкий умишко, если я могу освещать себе путь светом вашего ума? Значит, мы договорились и я назначу вас главой Лиги?
Франсуа охватила радостная дрожь.
— О, — сказал он, — если ваше величество считает меня достойным такого доверия!
— Доверия! Ах, Франсуа, зачем говорить о доверии? Если герцог де Гиз не будет главой Лиги, то кому, по-твоему, я должен не доверять? Может быть, самой Лиге? Неужто Лига будет представлять опасность для меня? Объяснись, мой добрый Франсуа, скажи мне все.
— О государь, — сказал герцог.
— Какой же я дурак! — продолжал Генрих. — Будь так, мой брат не согласился бы стать ее главой, или, еще лучше, с той минуты, когда мой брат станет ее главой, опасности больше не будет. А! Как это логично, видно, наш учитель логики недаром брал деньги. Нет, ей-богу, я не испытываю опасений. К тому же у меня во Франции до сих пор есть немало людей шпаги, и я могу выступить против Лиги в хорошей компании в тот день, когда Лига начнет наступать мне на пятки.
— Ваша правда, государь, — ответил герцог с простодушием, почти столь же хорошо разыгранным, как и простодушие его брата, — король всегда король.
Шико открыл один глаз.
— Черт побери! — сказал Генрих. — Но, как назло, и мне пришла в голову одна мысль. Просто невероятно, какой у меня сегодня урожай на мысли. Бывают же такие дни!
— Какая мысль, братец? — спросил герцог, сразу обеспокоившись, ибо он не мог поверить, что такое огромное счастье достанется ему безо всяких помех.
— Э, наш кузен Гиз, отец или, вернее, человек, считающий себя отцом этой идеи, наш кузен Гиз, вероятно, уже вбил себе в голову, что он должен руководить Лигой. Он тоже захочет командовать.
— Командовать, государь?
— Без сомнения, даже без всякого сомнения. По-видимому, он вынашивал эту идею лишь для того, чтобы она ему служила. Впрочем, ты говоришь, вы вынашивали ее вместе. Берегись, Франсуа, этот человек не захочет оставаться в дураках. Sic vos non vobis… — вы помните Вергилия? — nidificatis, aves.[99]
— О государь!
— Франсуа, бьюсь об заклад, что он об этом помышляет. Он знает, какой я беспечный.
— Да, но, как только вы объявите ему вашу волю, он уступит.
