После еды мы пили вино. Оно развязало нам языки, и полился бесконечный разговор, такой приятный и волнующий для нас обоих. Наш разговор был полон ассоциаций, которые всегда есть у любовников; в таком настроении случайно оброненное слово напоминает об общем знакомом, о месте, где мы бывали вдвоем, о наших совместных приключениях, и за каждым словом, за каждой только нам двоим понятной шуткой мы чувствуем больше любви, чем в любых декларациях, которые можно произнести. Ведь когда я говорил Одри, что я ее люблю, я говорил только то, что я мог сказать в тех же самых словах любой другой женщине, но когда я напоминал, как мы однажды провели ночь в Нанитоне, то это было только наше, тот момент в нашей жизни, который останется с нами, даже если мы после этой ночи никогда больше не увидимся.
Наконец мы замолчали. Одри допивала свое вино, а я рассматривал голубые жилки на ее руке. Свет от лампы с соседнего стола зажег рубином вино на дне ее бокала. Она улыбнулась, и морщинка на ее лбу разгладилась.
— У меня такое ощущение, — сказала она, — что ты выходишь на большую арену.
Самодовольство не могло заглушить во мне угрызений совести. Три года назад мы обычно вместе строили наши планы на будущее, и карьера Одри рисовалась нам столь же блистательной, как и моя. Но с тех пор я много раз наблюдал, как она со свойственным ей пылом бралась то за одно, то за другое и быстро убеждалась, что все это оставляет ее абсолютно равнодушной. Так, она делала какую-то работу для отделения лейбористской партии в Суррее, но вскоре пришла ко мне и заявила: «Политика! Она касается только поверхности событий. Какая от нее польза?» Одно время Одри носилась с идеей заняться какими-то изысканиями для Лиги Наций, но уже через несколько месяцев высмеивала себя за это увлечение. Потом она писала небольшие статьи для прогрессивных еженедельников. Но и это занятие, как и все остальные, очень быстро ей надоело, и последний год она сидела дома, с жаром обсуждала со мной, когда мы встречались, любые вопросы, но никогда ни словом не упоминала о своей будущей карьере. Я сказал:
— Да, мои дела наконец пошли в гору. И они должны идти в гору, если мне хоть немножко повезет. Но ведь нас с тобой двое. А как же ты?
— Слишком поздно, — сказала она.
— Чепуха, — возразил я. — Я должен был заставить тебя заняться чем-то. И я бы это сделал, если бы не был так занят своими делами. Свинство, конечно, с моей стороны. Но еще есть время.
— Ты ведь знаешь, мне уже двадцать четыре.
— Ты не могла растратить всю свою энергию.
— Я довольно успешно ее тратила, — сказала она. — Не считая того, что я истратила на тебя.
— Я ее воспринял целиком, — ответил я. — И теперь могу проверить, много ли я получил.
Она пожала плечами.
— Что же с нами будет? — спросила она так, словно и не ждала ответа.
— Я тут как-то видела Мервина, — добавила она после паузы, — он женился в прошлом году. Говорит, что его жена недавно родила.
Я вспомнил мою былую ревность и тот вечер в начале нашего романа, когда она поддразнивала меня, рассказывая о своем первом любовнике. Я никогда не видел его и думаю, что за то время, что мы были с ней вместе, это была их единственная встреча. Моя ревность растаяла давным-давно, растворившись в любви.
— Что он делает? — спросил я.
— Он архитектор, — сказала Одри. Лицо ее было задумчиво. Потом она рассмеялась и внезапно оборвала свой смех.
— Ты не хотел бы жениться на мне? — спросила она.
Наступило неожиданное молчание. Прежде чем я успел ответить, она вновь рассмеялась.
— Я сама не захочу, даже если ты захочешь. — Она говорила очень быстро. — Из-за твоей работы. Ведь если у тебя что-нибудь не будет ладиться, по моей ли вине или нет, ты всегда будешь обвинять меня. Ты будешь стараться не показать виду, но будет именно так. А я бы не смогла этого вынести. Подумай, как бы все выглядело, когда ты последний раз был в невменяемом состоянии, если бы мы были женаты!
— Ты слишком преувеличиваешь…
Она, торопясь, продолжала:
— Это все равно что выйти замуж за фанатика. Да это и значило бы выйти замуж за фанатика. Ты ведь фанатик, дорогой мой. Отсюда ты и черпаешь свою силу. Может быть, не всю, но значительную долю. А фанатик предан одной идее, ни для чего другого у него не остается места. Ты не должен жениться. Наверно, ты должен остаться холостяком. — Тут она успокоилась и улыбнулась. — Впрочем, не знаю. В конце концов, ты не такой уж монах-отшельник.
Когда мы вернулись в нашу комнату в скромной маленькой гостинице в Южном Кенсингтоне, она долго тихо и спокойно лежала в моих объятиях. Потом ее настроение переменилось, казалось, она старается извлечь из нашей любви больше, чем та может дать. Меня тревожило, как это часто бывало и раньше, ее настроение, она словно хотела дать выход своему отчаянию. И когда я встал рано утром — мне нужно было возвращаться в Кембридж и читать лекцию, — я увидел, что и во сне ее лицо оставалось напряженным. Между бровями остался след морщинки, в углу рта, там, где стерлась помада, губы были бледны, и щеку перерезала складочка. С мучительным беспокойством смотрел я на нее, потом тихо вышел из комнаты.
В поезде было холодно, утреннее солнце равнодушно освещало плоские поля. Позавтракать я не успел, голова болела, стук колес действовал мне на нервы. Я потер щеку тыльной стороной ладони, щетина колола, и кожа казалась горячей. Как жаль, подумал я, что праздники кончаются так плохо. И все время упорно я возвращался к вопросу: должен ли я немедленно жениться на Одри?
Ведь я знал, что в своих заверениях она, вопреки обыкновению, была не совсем искренна со мной да и с самой собой. Она говорила так торопливо, чтобы заглушить в себе другой голос. Я знал, что она выйдет за меня, если я предложу ей это, и будет счастлива, и, возможно, найдет в нашем браке содержание жизни, которого ей всегда не хватало.
Я был бы рад сделать вид, что все как-то неясно и что я запутался, не зная наверное, чего она сама хочет и что для нее лучше. Но и такого оправдания у меня не было. Я выглянул в окно, прочел название станций, увидел пустую платформу (почему-то подумал, не приведет ли меня когда-нибудь случай сюда). Конечно, что бы Одри ни говорила, она будет рада, если я немедленно женюсь на ней.
И все же все время, что я думал о ней, в моей голове теснились доводы против женитьбы. Эти доводы были столь мало убедительны, что не могли убедить даже меня самого. Впрочем, на первый взгляд они были вполне резонны. Пока была вероятность, что мне придется помогать матери, о женитьбе не могло быть и речи. Теперь этот факт отпал, и впервые в жизни у меня было достаточно денег. Но в моем положении еще не было постоянства и прочности. Мое членство в совете было гарантировано на три года, может быть на шесть; с колледжем и университетом были кое-какие сложности, которые делали будущее неясным. Научная работа оплачивалась в Англии лучше, чем где бы то ни было, но зато в этой области можно было прозябать в неизвестности дольше, чем в любой другой.
И тем не менее я отлично понимал, что дело не в этом. Это были опасности, неизбежные при риске, на который человек из-за этих опасностей идет чуточку менее весело, но не больше того. Я не мог уйти от правды. Все мои аргументы были только паутиной, которую я плел, чтобы защитить себя от фактов. Я не хотел жениться на Одри. Почему я не хотел на ней жениться, я не мог признаться даже самому себе.
Я старался быть честным с самим собой, но это было не легко. Я раздраженно шагал взад и вперед по вагону, стараясь представить себе все как есть. Я любил ее, она меня, я был благодарен ей, она хотела замуж, и, даже оставляя в стороне ее собственные желания, замужество для нее было бы лучшим выходом, в этом я был уверен. Я мог жениться на ней без серьезного риска. И все-таки мне хотелось уклониться. Таковы были факты. Но факты ли это, думал я. Люблю ли я ее так же сильно, как год или два назад? Вопрос сам по себе для меня ничего не значил, что он мог мне объяснить? Я был слишком молод, чтобы знать, как умирает страсть. Мы ничем уже не могли удивить друг друга: почти все слова были сказаны, все мысли известны. Но и в этом этапе, лишенном взрывов первой страсти, была своя особая прелесть. Я любил ее. Я любил ее более трех лет, и я с трудом мог себе представить иные отношения между нами.
