— Я знаю, — сказала она. — Тебе будет полезно проехаться к морю. Я возьму машину, и мы поедем… мы поедем и навестим Шериффа и его девушку.

— Мы ведь еще не знаем, насколько это его девушка, — улыбнулся я. Я только что получил письмо от Шериффа, отдыхавшего на южном побережье около Чичестера. В письме были намеки на одержанные победы, и мы с Одри развлекались, делая всевозможные предположения. Я много слышал о его любовных успехах, но ни Одри, ни я никогда не видели ни одну его жертву своими глазами.

— Если это действительно его девушка, вот будет забавно! — воскликнула Одри.

— А если нет, будет еще забавнее, — сказал я.

Были теплые, туманные сумерки, когда мы выехали из Лондона. Небо было совершенно ясное, но луна не показывалась. Когда мы переезжали через реку, я видел отражения огней в спокойной воде.

— Какая умопомрачительная ночь, — сказала Одри. Она вела машину с большой скоростью, как всегда. Я глянул на ее сосредоточенное лицо.

— А ты ничего не чувствуешь? — спросила она. — У меня дух захватывает от этой ночи, такая она тихая, красивая и грустная. И волнующая. Как любовь.

Она на большой скорости срезала угол. Свет фар упал на палисадники, выхватывая их один за другим из мрака, и затем опять устремился на дорогу. Лицо у Одри теперь было довольное, и ее голос, когда она обращалась ко мне, звучал низко и глубоко. Я любил этот тембр ее голоса.

— Все это мы испытали в нашей любви, — сказал я, — и даже больше. — Я задумался на мгновение. — Даже грусть, потому что она присутствовала во всем, и этого нельзя избежать. Но зато грусть делает прекраснее все другое.

Мы мчались по прямой дороге, окаймленной двумя рядами высоких деревьев.

— Я думаю, что ты прав, — сказала она, — грусть оттеняет все хорошее, и оно кажется еще лучше, она придает особый аромат всему, что мы делаем и над чем смеемся. — Она улыбнулась. — И я принимаю грусть, если она должна быть, — ради того, чтобы сейчас быть здесь.

Далеко впереди показались слабые прыгающие огоньки велосипеда. В одно мгновение мы обогнали его. Была уже темная ночь.

— Мне хотелось бы везти тебя далеко-далеко. Через всю Европу, — сказала Одри, на мгновение оторвав взгляд от дороги. — Вслед за солнцем.

— Скоро мы сможем это сделать. — Мне было неприятно сознавать, что я так беден. Я должен был бы иметь возможность предоставить ей все, что ей хочется, думал я.

Она поняла мое настроение.

— О, я знаю, что это не для нас. Да это и не нужно. Твое время слишком драгоценно, мой дорогой. А сегодняшняя ночь наша…

Я прервал ее:

— Я благодарен за каждую ее минуту.

— Сегодняшняя ночь наша, — смеялась Одри, — и мы немало удивим Шериффа и сыграем с ним шутку. Мне очень интересно, как встретит нас этот забавный молодой человек.

— Ну, он не только забавный, — запротестовал я.

— Конечно, — улыбнулась Одри, — у него веселое лицо и довольно красивые глаза.

В этот момент свет наших фар уперся в живую изгородь, Одри свернула вправо, потом налево по извилистой сассекской дороге.

— И все его любят, — продолжала Одри, — и он способный ученый, и я никогда еще не слышала, чтобы кто-нибудь другой умел говорить такими округлыми фразами.

— Ты несправедлива.

— Конечно, я несправедлива. Я ревную тебя к твоим друзьям. Они знали тебя раньше, чем я. — Она похлопала меня по руке. — Он и в самом деле обаятельный человек. И удивительно не похож на тебя, правда?

— Чем же?

Она обогнала шедшую впереди машину.

— Я никак не могу представить себе, что будет с тобой, если ты станешь почтенным, благополучным профессором. Мне кажется, что ты никогда в душе не поддашься условностям. А Шерифф, если он всю жизнь будет валять дурака, ничем другим и не станет.

— Мне не совсем ясно, что ты имеешь в виду, — сказал я, — но похоже, что ты льстишь мне.

Шерифф принял наш визит очень хорошо. Было уже около десяти часов, когда мы миновали живые изгороди, издававшие прелестный аромат и такие высокие, что мы ехали в совершенной темноте, выехали на дорогу и увидели вдали тронутое дымкой тумана море. Мы улыбнулись друг другу и направились к гостинице, где жил Шерифф. Он вышел, беспомощно улыбаясь, но тут же спохватился и приветствовал нас. Он пригласил нас войти, заказал что-то выпить и ужин через двадцать минут и вышел, чтобы договориться о комнате для нас на ночь.

— А девушка? — спросила меня Одри.

Я с удовольствием пил пиво и посмеивался.

Мы услышали за дверью решительные шаги, и дверь открылась. Мы оба подняли глаза, стараясь не смотреть друг на друга. Шерифф ввел в комнату рослую, розовощекую девушку в грубошерстной клетчатой юбке. Он представил ее, улыбнувшись нам так, словно был в сговоре с нами на ее счет, а потом точно так же улыбнулся ей. Фамилия ее была Стентон-Браун. Меня забавляла странная смесь хихиканья и фырканья, с помощью которой она выражала интерес к чему-либо. Она, хихикая, спросила у Одри, какая у нее машина, и узнав, что это Моррис-Оксфорд, снова хихикнула. Потом они еще поговорили о машинах и дорогах, она еще несколько раз фыркнула, и мы постарались деликатно переменить тему. Затем она посмотрела на часы, сообщила нам, что обещала сыграть получасовую партию в бридж со своим отцом, еще разок фыркнула и пожелала нам спокойной ночи. Шерифф вышел проводить ее и вернулся как раз вовремя, чтобы предотвратить наши высказывания на ее счет.

— У нее очень милая семья, — сказал он. Чарльз словно оправдывался, и это было так необычно для него. — Ее отец бывший военный, совсем недавно вышел в отставку.

— Это очень существенно, — улыбнулся я.

Вид у Шериффа был немного затравленный, но он никогда не мог устоять, если вокруг него смеялись, и он присоединился к нам, расхохотавшись во весь рот.

Мы сели ужинать, и, пока мы с Одри за обе щеки уплетали холодное мясо, Шерифф потягивал пиво и разговаривал:

— Я наслаждаюсь своими каникулами, как никогда раньше, — говорил он. — Я обнаружил людей, каких никогда раньше не встречал, простых, естественных людей. Людей, у которых хватает денег, чтобы жить с комфортом, и которые нашли для себя достойный образ жизни. И я начинаю думать, что они берут от жизни гораздо больше, чем это когда-либо удается нашему брату. О, я, конечно, знаю, что в разговоре мы более находчивы, более остроумны, мы в любой момент переспорим их, и мы читаем книги, написанные такими же умниками, как мы, и уверены, что жизнь и есть то самое, что думаем о ней мы или наши писатели.

Одри чуть заметно улыбнулась.

— Да, да, — продолжал Шерифф, — все это интеллигентское зазнайство худшего сорта. Меня поражает, что жизнь, оказывается, знают именно те, кто вообще никогда над этим не задумывается. — Он разразился смехом, который так часто раньше обезоруживал меня. — Я понимаю, что это звучит экстравагантно, в духе дедушки Толстого, но я имею в виду не совсем то. Я хочу сказать, что здоровые, естественные и простые люди никогда не задумываются над тем, что происходит в их жизни, они ломают себе голову только над тем, как убить время. Это то же самое, что с физическим здоровьем. Нам не приходит в голову анализировать свое состояние, пока мы здоровы. Мы думаем только о том, чем нам занять себя: играть, плавать, танцевать, бегать. Естественные и простые люди живут именно так, их интересует только то, что им доступно; вот почему они более земные существа, чем мы и нам подобные. Единственные люди, которые, возможно, понимают смысл жизни, — патетически произнес он, — это те, которые никогда не задумывались над этой проблемой.

Затем он тихо добавил:

— Единственные люди, которые действительно знают, что такое любовь, — это те, кто никогда не задумывался над этой проблемой.

Мы еще несколько минут деликатно и слегка насмешливо спорили с ним. Когда мы пришли в нашу комнату, я подошел к окну и посмотрел на море. Туман немного рассеялся, и в свете близкого фонаря я мог рассмотреть мелкие волны, ласкавшие берег. Одри сидела на постели.