— Ну что ж, — сказал Кутузов, осунувшийся за двое последних бессонных суток. — Будем садиться!

Он послал во все концы корабля световой сигнал, приказывающий членам экипажа занять свои посты.

Наступал самый ответственный момент возвращения: при помощи специальных посадочных двигателей малой мощности нужно было ввести космолет в плотные слои земной атмосферы и на небольшой скорости искать площадку для приземления. Кутузов включил оптический пантовизор — аппарат для дальновидения.

Экран осветился. Кутузов, положив правую руку на рычаг управления посадочными двигателями, левой вращал рубчатое колесико пантовизора. На экране сперва туманно, потом все ясней и ясней начали проступать очертания земных материков. Прорезав слой облаков, корабль снизился и пошел над западным, ярко освещенным полушарием.

— Курс — север — северо-восток. Скорость — полтора километра в секунду, — сказал Кутузов крепким командирским голосом.

День угасал на экране пантовизора. Под кораблем стлался Северный Ледовитый океан, но — удивительная вещь! — без белой снеговой шапки на полюсе. И вот космолет уже над Беринговым проливом, перечеркнутым цепочкой огней.

— Владимир Платонович, смотрите, смотрите! — закричала Снежко. Плотину построили!

Но Кутузов видел и сам. Под ним мелькнуло величайшее гидротехническое сооружение, возведенное за годы, пока экипаж странствовал меж звезд. Один конец плотины упирался в советский берег, другой в американский. Значит, две великие державы сумели рука об руку осуществить великое гуманное дело! Растоплены вечные льды Северного Ледовитого океана… Значит…

— Значит, мир победил войну! — возбужденно подсказала Снежко. Товарищи…

В дверях штурманской рубки толпились экзобиолог Пугачев, Кан-Кен-Бон, астроботаник Пилипчук. На экране сияли созвездия новых городов, названий которых астронавты еще не знали.

Скорость шестьсот метров в секунду… пятьсот… триста.

Кутузов напряженно всматривался в экран. Происходило что-то странное: огни начали мигать, они то вспыхивали, то гасли с короткими промежутками.

Кутузов силился понять, что это означает… И вдруг его осенило: проще простого! Да это дедовская азбука Морзе! На Земле поняли, что у астронавтов отказала связь, и вот сигналят.

— «Пла-мен-ный при-вет по-ко-ри-те-лям кос-мо-са! — читал он вслух. Идите… посадку… район… Звездограда… Привет! Привет! Привет! Вам… открывает… объятия… Коммунистическая… Родина!»

Он повернулся к товарищам, шагнул к ним.

— Вы слышите? Коммунистическая Родина! Недаром мы летели в грядущее!

Кутузов перевел дух. Он видел кругом дорогие счастливые лица товарищей.

Он спустился по скользким каменным ступеням в полуподвал. Этот кабачок на окраине Парижа находился в нескольких шагах от входа на кладбище, прямо через дорогу, и носил вывеску: «Здесь веселее, чем напротив!» Неизвестно, что авторы этого остроумного названия подразумевали под «весельем», но заведение имело довольно незавидную репутацию.

Жак Мулино обвел взглядом обычный кабацкий пейзаж: тусклый плафон под потолком, под аркой против входа — прилавок, обитый цинком, полки с шеренгами пестрых бутылок, и за прилавком массивный, прямо-таки четырехугольный хозяин в белом клеенчатом фартуке. Несколько столиков и ветхих плетеных стульев.

Мулино знал, что посещение этого заведения, где веселее, чем на кладбище, дело небезопасное, но чем не рискнешь в поисках острого материала для вечерней газеты. Он и был одет соответствующим образом для своих ночных похождений: вытертая кожаная курточка с латунными пуговицами, старая шерстяная рубашка в красно-черную клетку, небрежно повязанный шейный платок, на голове видавший виды берет. Словом, экипировка немногим лучше, чем у других завсегдатаев кабачка, в большинстве своем привыкших ночевать под мостами.

Мулино развязно подошел к стойке, встреченный подозрительным взглядом хозяина. Пегоусый толстяк был хорошо известен потребителям некоего запрещенного плода под именем дядюшки Гастона. Полиции тоже.

Журналист вытянул из кармана кредитку и хлопнул ею по прилавку:

— Двойную порцию можжевеловой и, — он добавил условную фразу, — одну птичку.

— Какую? — «со значением» осведомился хозяин.

— Жаворонка (этот пароль сообщил Мулино знакомый комиссар полиции).

— Шприц свой? — деловито спросил дядюшка Гастон.

— Да.

Мулино ощутил в пальцах маленькую стеклянную ампулу.

Дядюшка Гастон толкнул дверь за своей спиной…

— Там, направо, увидишь…

Мулино пролез в низенькую дверцу и оказался в темном коридоре. Прежде всего он наткнулся на штабель ящиков, в которых зазвенели пустые бутылки, и на несколько секунд зажмурил глаза. Когда он открыл их, то заметил направо еле видную светлую щель. Увереннее он шагнул вперед, толкнул дверь и очутился в квадратном помещении без окон, освещенном более щедро, чем зал.

Посредине стоял бильярд, на котором никто и никогда не играл, хотя шары были выложены аккуратной пирамидкой, а у борта на зеленом сукне лежали два кия. У стены стоял длинный деревянный диван, видимо, для гипотетических болельщиков. Сейчас на нем лежал скрючившись какой-то обтрепанный тип. В комнате было еще несколько человек, все под хмельком. Но это не был простой алкогольный хмель, по понурым, вялым, неестественным позам нетрудно было догадаться, что они находятся во власти наркотических грез.

Один оборванец валялся на полу, положив голову на согнутый локоть. Более или менее в себе были только двое. Один сидел на плетеном стуле, закинув руку за спинку, и тянул песню. Мулино прислушался:

И слепые увидят,

И глухие услышат,

И немые научатся петь…

И странная мелодия, и слова эти насторожили журналиста, было в этой песне что-то дерзостное, вийоновское и — вместе с тем какая-то щемящая безнадежная отпетость…

Мулино вытащил блокнот и стал на бильярде записывать поразивший его текст. В это время со стула стремительно поднялся второй, относительно трезвый посетитель, высокий худощавый мужчина лет сорока. Одет он был много чище других, обращала на себя внимание на лацкане серого пиджака медаль Сопротивления с лотарингским крестом на алой ленточке. Лицо у незнакомца было интеллигентное, пожалуй, даже красивое, если бы его не безобразили следы страшных ожогов на правой стороне лица, частично скрытые большими черными очками.

Незнакомец уверенно переступил через лежащего на полу и бесцеремонно взял блокнот из рук Мулино.

— Из легавых, что ли? — спросил он. Прочитал вслух строки, записанные журналистом, потом обратил внимание на гриф вечерней газеты в верхней части блокнота.

— А, газетчик?! — понимающе протянул он. — Да понимаешь ли ты, парень, что делать здесь записи — дело рискованное.

— Извините! — растерянно сказал Мулино.

Незнакомец вопросительно поглядел на журналиста, потом ему в голову пришла, видимо, какая-то мысль.

— Право, парень, а ведь ты можешь быть мне полезен. Да и я тебе — тоже. Ты мне — услугу, а я тебетакой материал, что все газеты ахнут. И слепые увидят! — добавил незнакомец, усмехнувшись. — Садитесь!

Он слегка толкнул Мулино в грудь, тот попятился и сел на стул.

Человек в черных очках взял другой стул, сел верхом, облокотился на спинку.

— Только до поры до времени пусть все это будет между нами. Я вижу — вы порядочный человек. Слово?

— Конечно, — согласился журналист, совершенно не представляя, что за этим может последовать. Но интуиция, чутье газетного аса подсказывали, что это нечто необычное. А может быть, и просто исповедь человека, которого безжалостные обстоятельства и наркотики столкнули на дно. Такие исповеди ему приходилось, выслушивать не раз.

— Смотрите! — сказал незнакомец, снимая очки. Мулино отшатнулся. Он ожидал всего чего угодно, только не этого. Ситуация была словно выхвачена из рассказа Эдгара По.