Изабель отступила назад и вскрикнула при виде ярости, граничащей с ненавистью, плескавшейся в глазах ее сына.

— Я виню во всем тебя! — крикнул он со всей злостью, на какую был способен. — Ты была там, ты могла что-то сделать. Может быть, ты даже знала о том, что готовится преступление!

— Что?! Господи помилуй! — закричала она. — Горе лишило тебя разума! Я бы жизнь отдала, лишь бы спасти ее!

— Но не отдала же!

— Он был еще и моим внуком, — голос Изабель дрожал. — Неужели ты думаешь, что я бы стояла рядом и позволила кому-то вынуть нож и отнять у него жизнь?

— Я не знаю, что думать. Я только знаю, что она мертва, и я не желаю, чтобы ты находилась рядом со мной. Я хочу быть с ней, но это ведь невозможно, верно?

Изабель глубоко вздохнула и почувствовала, как от попавшего в легкие воздуха заболело все ее тело. Было бессмысленно спорить с ним. У нее голова шла кругом от его обвинений, и она почувствовала себя так плохо, что не смогла бы остаться, даже если бы захотела. Ей был нужен Вильгельм, его мудрость, его поддержка… хотя она подозревала, что Вильгельм втоптал бы Вилли в землю за то, что тот только что сказал.

Нетвердой походкой Изабель вышла из часовни. На мгновение она подумала о том, что все смотрят на нее, увидела взволнованные лица слуг и домашних. Сибилла Дэрли взяла ее за руку, прошептав, что Изабель не нужно обращать на них внимания и что ее старший сын обезумел от горя, но со временем придет в себя.

— Не знаю, зачем ему это может понадобиться, — произнесла измученная Изабель, — если весь мир сошел с ума.

Стояло прекрасное, полное жизни, весеннее утро. В Тинтерне состоялась погребальная служба, и тело Алаис упокоилось в соборе, рядом с Аойфой. Солнце светило в высокие застекленные окна, и потоки света лились на мозаичный пол. Тихий гул голосов молящихся монахов поднимался вверх и смешивался с ароматом благовоний.

Вилли, с пустыми глазами, одичавший от горя и злости, сидел на своем месте только ради Алаис и их сына. Он почти не говорил с матерью. Она была виновата, и сама возможность выказать кому-то свои чувства тут же, на месте, давала ему ощущение безопасности. Он не извинился за прежние безумные обвинения. Он скорее поджег бы весь мир, превратив его в ад, чем раскаялся. Это было дело рук Иоанна. Человек, который мог убить собственного племянника, травить изгнанных вассалов собаками, морить их жен и сыновей голодом до смерти и вешать маленьких детей, вряд ли простил бы Маршалам унижение, которое ему пришлось пережить в Ирландии и Нормандии.

Вильгельм поспешно прибыл из Глостера с основным войском. Вилли обменялся с отцом от силы парой слов и по окончании службы не собирался заговаривать с ним снова. Он хотел только поскорее сбежать отсюда. Ему невыносимо было семейное сборище, родительские сочувствие и обеспокоенность. Вилли почувствовал бы себя загнанным в угол, вынужденным защищаться, и неизвестно, чем бы все это закончилось. Впереди ждали только горечь утраты, пустота и чернота.

Когда они вышли из часовни, их накрыло обычным гомоном толпы бедняков и попрошаек, ждущих подаяний. Вилли краем глаза видел, как его мать раздает пожертвования; у нее находилось доброе слово для каждого, как будто она действительно сочувствовала им. Отец стоял рядом с ней, поддерживая своим присутствием. Прикусив щеку, Вилли повернулся к конюху, державшему коня наготове.

Когда он уже ставил ногу в стремя, отец направился к нему и попросил задержаться, сказав, что им есть, что обсудить.

— Нам не о чем говорить, — ответил Вилли, садясь в седло.

— Фицвальтер и де Весчи покинули Глостер и открыто объявили войну. Я знаю, что у тебя горе и ты скорбишь, но ты и твои люди нужны мне на поле боя.

Вилли взял в руки поводья.

— Мои люди присоединятся к войскам Фицвальтера и де Весчи. Я отказываюсь признавать Иоанна своим королем и клянусь, что сделаю все, что в моих силах, чтобы свергнуть его.

— Не будь дураком! — грубо произнес Вильгельм. — В тебе говорит горе.

Вилли яростно замотал головой:

— Нет, это чувство собственного достоинства, голос которого я старался не слушать из уважения к тебе. Ты поклялся в верности Иоанну, и ты связан этой клятвой, но я такой присяги никогда не давал и не дам. Даже если я закончу жизнь изгоем или пойду на службу в Аутремер, я не преклоню колен перед таким, как он!

— Ты не головой думаешь, а задом!

— Что ж, возможно, в моей заднице больше цельности, чем во всем Иоанне. Если ты хочешь покрывать убийцу своего внука, давай, но не жди, что я буду сражаться рядом с тобой!

— Ты не знаешь того, что…

— Я знаю достаточно, — Вилли развернул коня и, пришпорив, унесся прочь, заставив нищих и бродяг разбежаться в разные стороны.

Вильгельм закрыл лицо руками.

— Господи! — пробормотал он. Изабель подошла к мужу, взяла его за руку и приникла к нему, чтобы поддержать.

— И это все? — печально спросил он. — Неужели я прожил такую долгую жизнь и сражался так отчаянно ради того, чтобы видеть крах всего, что я создал? Неужели мне суждено провести последние дни, сражаясь с сыновьями, как король Генрих бился со своими, пока они его не одолели?

По лицу Изабель текли слезы. У нее на глазах разрушалась ее семья, причем так быстро, что она не успевала накладывать повязки на каждую новую рану. Когда-то она была неуязвимой — теперь стала совершенно беззащитной.

— Ты велел ему не быть дураком, а сам говоришь как дурак, — произнесла она дрожащим голосом. — Он такая же цельная личность, как и ты, а ты не Генрих. По крайней мере, если Иоанн падет, один наш наследник — в лагере врага, а если сохранит трон, ты сможешь отвести опасность от Вилли… — ее голос выравнивался, по мере того как она мысленно искала и находила выход из сложившейся ситуации. — Если дойдет до худшего, всегда есть Аутремер, как он сказал, — она фыркнула и вытерла глаза. — А ты не думаешь, что он прав? Ты не веришь, что Иоанн мог приложить к этому руку?

Вильгельм устало вздохнул:

— Мы за свою жизнь нажили и других врагов. Да, я думаю, он может быть к этому причастен, но отдал ли он такой приказ — неизвестно. Если бы у меня были доказательства, что это он сделал такое с Алаис… с нами, я бы сверг его, даже если бы мне пришлось нанять все силы ада для этого! Но без свидетелей или без признания Иоанна разве можно быть уверенным?

— Как с принцем Артуром, — горько произнесла она. — Разве мы могли знать наверняка?

Кавершам, Беркшир, июнь 1215 года

Изабель качала на коленях своего трехлетнего внука, наслаждаясь ощущением приятной тяжести и теплоты его тела. Его пятилетний брат Роджер был полностью поглощен наблюдением за Иоанной и Ансельмом, игравшими с деревянными рыцарями.

— Они совсем как ты в их возрасте, — вспомнила Изабель с улыбкой.

— Мои куклы все еще хранятся у меня в сундуке, — отозвалась Махельт. — Если я рожу Хью дочь, она их получит, когда подрастет.

— Тебе придется добавить массу новых.

Махельт поморщилась:

— Да, вот только я не знаю, приделать ли мне Хью и моему свекру ослиные уши или бычий хвост… и Вилли заодно.

— А своему отцу? — спросила Изабель. — Каким ты изобразишь его?

Махельт снова скорчила гримасу.

— Не в кольчуге, — сказала она. — Я изобразила бы его отдыхающим у очага здесь, с тобой, где он и должен быть.

Изабель невесело рассмеялась:

— Когда твой отец отдыхал? Этого не случится. Даже если между королем и его лордами будет достигнут мир, в Уэльсе назревают беспорядки. Твой отец говорит, что попытка удержать все вместе подобна желанию принести воду в решете, — она тревожно вздохнула. — Я волнуюсь за него. Он, может, в хорошей форме и в здравом уме, но сейчас на нем лежит бремя, которое стоило бы уже делить с детьми. Хорошо бы, чтобы твой брат взял на себя часть ответственности, но надежды на это нет.

Махельт покусывала губу и выглядела так, будто ей неловко о чем-то заговорить. Ее собственный муж и свекор были в числе мятежников. Ей позволили навестить мать в Кавершаме только из уважения, которое Биго испытывали к ее отцу.