— Убита? — сопротивляясь подступающему ужасу, требовательно спросил Вильгельм.

Капеллан испуганно кивнул:

— Заколота. Никто не знает, кто и почему мог это сделать… или, вернее сказать, не знали, когда я отправился к вам, чтобы сообщить о случившемся. Это произошло в самом сердце крепости, в верхней башне. Графиня выставила всю охрану, и теперь ни одна из женщин в крепости не должна оставаться одна.

Вилли резко вздохнул и рывком вскочил с места.

— Нет! — прорычал он. — Ты лжешь! Он бросился к Вальтеру, схватил его за горло и принялся трясти, как терьер крысу. Вильгельм попытался растащить их, но вспыхнувшее горе Вилли утраивало силу его хватки. Жану Дэрли пришлось ударить Вилли в живот, чтобы заставить его разжать руки. Вилли согнулся пополам, его рвало, а капеллан попятился назад, схватившись за горло, хрипя и задыхаясь, его глаза чуть не вылезали из орбит. Вильгельм обхватил сына и подтащил его к скамье. Вилли била дрожь, его тело отреагировало на случившееся первым, хотя сознание и отвергало реальность происходящего.

— Я загнал трех отличных лошадей по пути к вам, — прохрипел Вальтер. — Графиня опасается за ваши жизни. Она умоляет вас быть осторожными. Она сама должна похоронить леди Алаис в Тинтернском аббатстве.

Вильгельм с трудом понимал, что происходит, хотя, конечно, ему удавалось сохранить большую ясность ума, чем его сыну. До него дошло, что Изабель считает убийство политическим и не верит, что это поступок безумца, отомстившего Алаис за какую-то обиду.

— Расскажи мне, что произошло… От начала и до конца, — сказал Маршал.

— Милорд, я не уверен, что это стоит делать, — ответил Вальтер, бросив взгляд в сторону Вилли.

— Пусть так, но я предпочитаю услышать всю правду, а не узнавать подробности по частям. Нам все равно расскажут об этом раньше или позже. Говори же сейчас.

В замешательстве, делая длинные паузы между словами, как человек на смертном одре, Вальтер поведал отцу и сыну то, что знал сам.

Вилли стошнило всем выпитым вином. Лицо Вильгельма было серым, словно скованным льдом.

— Я в своей жизни много слышал о подлых деяниях и видел их предостаточно, — произнес он, и его голос дрожал от отвращения и горя, — но ничего подобного я не встречал.

— Это дело рук Иоанна, — Вилли вскочил на ноги. — Он ненавидит нас. Он так и не простил тебя за принесение вассальской присяги Филиппу французскому и того, как ты унизил его в Ирландии. И меня он ненавидит, потому что я Маршал!

— Иоанн не глуп, — огрызнулся Вильгельм. — Он не стал бы действовать против нас, когда мы ему так нужны.

— Ты не замечаешь очевидных вещей. Потому что ты не хочешь этого видеть? Что тебе еще нужно для прозрения? Чтобы нас всех поубивали в наших постелях, только тогда ты раскроешь глаза?

— Довольно! — сказал Вильгельм, его голос был хриплым от сдерживаемого гнева. — Ты уже достаточно сказал!

— Я еще и не начинал, — возразил Вилли, но сжал челюсти, развернулся и, нетвердо ступая, направился к выходу. — Я буду скакать всю ночь… в Стригиле буду к рассвету.

Вильгельм схватил его за руку:

— Тогда ради Бога протрезвей! Тебе понадобится время, чтобы собрать своих людей. Возьми Блоэ и Сиварда в сопровождающие. Я прибуду с остальными, как только смогу.

Вилли резко кивнул, вырвался и вышел из комнаты, не удостоив отца взглядом.

Вильгельм тяжело опустился на стул и закрыл лицо руками. Его повергало в ужас то, что такое могло случиться в самом сердце его графства. Это преступление было столь страшным, что грозило вырвать душу из его семьи и прервать его род. Если это не Иоанн, то кто? И почему сотворил такое? И бедная девочка… единственная дочь его лучшего друга! Как он будет стоять перед могилой Болдвина и как расскажет ему о том, что она была убита в доме Маршалов, где должна была быть в безопасности?

И тут он вспомнил об одном случае, произошедшем с ним в Ирландии, и кровь застыла у него в жилах. Тогда Вильгельм ожесточенно спорил с Альбусом, епископом Фирнским, по поводу двух поместий, владелец которых не был точно известен. Епископ проклял Вильгельма, сказав, что его сыновья не принесут ему внуков и имя Маршалов утратится уже в следующем поколении. Вряд ли было во власти епископа дать проклятию физическую силу, но, похоже, оно обладало собственной незримой разрушающей энергией.

Изабель с погребальным кортежем ждала в Стригиле, когда в сопровождении нескольких спутников прибыл Вилли. Она сама приехала туда всего несколько часов назад и была измучена тяжелой поездкой и не менее тяжкими раздумьями. Едва Изабель увидела сына, спрыгивающего с коня и влетающего во двор, ее сердце наполнилось страхом. Что она сможет ему сказать, когда невероятность произошедшего невозможно было выразить словами?

Она подошла к нему, протянув к нему руки, но он не обратил на это внимание.

— Где она? — требовательно спросил он хриплым голосом. Его лицо было серым и худым, а глаза горели безумным огнем.

— В часовне, — ответила мать.

Он пронесся мимо нее. Изабель пришлось бежать, чтобы не отставать от него.

— Я пыталась ее спасти, но я ничего не могла сделать, никто не мог бы ничего сделать. Мне так жаль, я…

Он не ответил, заскрежетал зубами и ускорил шаг.

Маленькая Стригильская часовня была освещена дорогими восковыми свечами. Их свет был ярок и горяч. В воздухе висел запах гвоздики и меда. Их аромат, казалось, заполнял все щели, но затруднял дыхание. Перед крестом на алтаре стоял гроб, обитый алым и золотым шелком, отделанный фестонами, и в гробу лежала ледяная Алаис, со сложенными на груди в молитвенном жесте руками, с закрытыми глазами, будто она просто спала. Ее охраняли четверо рыцарей с обнаженными мечами, а отец Роджер, еще один капеллан семьи, стоял на коленях и молился подле ее гроба.

Изабель, задыхаясь, догнала сына и попыталась взять его за руку, но он вырвался и, быстро перекрестившись перед алтарем, приблизился к гробу. Рыцари взглянули на него мельком, а потом отвели взгляды в сторону.

Он долго смотрел, стоя неестественно спокойно. Спеленатый ребенок лежал рядом с Алаис, черты его лица были прекрасно оформлены, вплоть до похожих на пух бледно-золотистых ресниц и бровей. До этого момента Вилли не мог до конца поверить в то, что это правда. Была ничтожная вероятность, что все может оказаться ошибкой или ложью, но теперь надежда исчезла. В нем копились горе и ярость, обжигающие, как расплавленный свинец, и крепкие, как лед в разгар зимы. Он был раздавлен и перемолот этими двумя противоположными стихиями. Все, что обещала ему жизнь, все надежды и вся радость исчезли — будущее превратилось в бесплодную пустыню, тянущуюся до самого горизонта.

— Ее должны похоронить завтра в Тинтерне, — сказала его мать. — Там зелено и спокойно, и монахи каждый день будут служить панихиды за упокой ее души и души младенца.

— Мальчик или девочка? — отрывисто спросил Вилли. Он сжимал и разжимал кулаки.

— Мальчик, — прошептала она, и ее глаза утонули в слезах.

— Мой сын… моя жена… — его голос дрогнул. — И в самом сердце Пемброука, мама… Как такое могло случиться? Скажи мне, как это могло произойти?!

Она покачала головой:

— Мы не знаем. Никто не видел. Я нашла ее. Я собиралась поговорить с ней, а она… она лежала на полу у окна… Понимаешь, она хотела побыть одна. Мы и подумать не могли, что ей может грозить опасность.

Вилли отодвинулся от нее. Он не мог находиться рядом с ней и слушать ее. На какое-то мгновение ему захотелось схватить ее за горло, как отца Вальтера, и если бы он сделал это, ничего уже никогда было бы не исправить… хотя у него все равно не было будущего. Его навеки заключили в аду еще при жизни вместе с женой и ребенком.

— Ступай, — сказал он ей. — Оставь меня.

— Позволь мне хотя бы…

— Уйди! — он почти всхлипнул, но его голос сорвался на рык. — Не могу выносить твоего присутствия! Неужели ты не понимаешь? Ты всегда говоришь, что понимаешь все, но на самом деле не понимаешь ни черта!