— Сейчас вся моя слава — это чрезмерная подверженность морской болезни, мадам, — сказал он.

В ее глазах промелькнула искорка любопытства, смешанного с презрением.

— В отличие от отца Изабель, у тебя, милорд, не было предков среди моряков и викингов.

— Нет, мадам. Они в основном славились умением объезжать лошадей и налаживать быт в походных условиях.

— Норманнам такие навыки весьма полезны, я полагаю, — смягчилась она. Ее взгляд остановился на детях, глядевших широко раскрытыми глазами, и ее подбородок дрогнул. Изабель мягко подтолкнула их вперед.

— Вильгельм, Ричард и Махельт, — представила она, мягко прикасаясь к голове каждого по очереди. — Гилберта, Вальтера и Беллу мы оставили в Пемброуке. Милорд подумал, что они слишком малы, чтобы пересекать море, и оказался прав.

Она виновато посмотрела на Вильгельма. Он умудрился выдавить в ответ улыбку, умолчав о том, что, если бы он знал, насколько тяжелой окажется их морская прогулка, он бы и сам остался с детьми, притворившись нянькой.

Вильгельм и Ричард низко поклонились бабушке, как им велели раньше, а Махельт сделала грациозный реверанс и отступила назад к Вильгельму. Аойфа была настолько тронута, что ей пришлось снова воспользоваться своим рукавом.

— Ах, ну и дура же я, — произнесла она дрожащим и сдавленным голосом. — О чем я плачу? Моя дочь наконец снова дома и преподносит мне подарок — зятя и прекрасных внуков… Если бы только мой отец, король, мог всех вас видеть! — она сделала извиняющийся жест. — Я забыла о своих обязанностях. Пойдемте в зал. Там накрыт стол с едой и напитками, и есть медовые соты для детей. Вы любите медовые соты?

Она улыбнулась Махельт и протянула ей руку. Вильгельм почувствовал, как будто волна сопротивления пробежала через его дочь, но она была смелой и после минутного колебания отпустила его руку и покорно шагнула к Аойфе. Он почувствовал гордость: она была храброй и умела чувствовать необходимость выполнять что-то, что не всегда хочется делать.

— Хорошая девочка… ты такая красивая, совсем как твоя мама.

Вильгельму хотелось только улечься на устланную волчьими шкурами постель и заснуть, но у него создалось впечатление, что леди Аойфа испытывает сердечную неприязнь к норманнам и его судит в соответствии с этим. К тому же она не смогла бы похвастаться своей дочерью и внуками, если бы они провели остаток дня, запершись в этой комнате. Как следует покопавшись в себе, он нашел силы, чтобы последовать за ней в зал.

— Сколько вы пробудете здесь? — спросила Аойфа Изабель.

Был поздний вечер. Дети спали, и Вильгельм отправился за ними, оставив мать и дочь наедине, чтобы они смогли за чашей медовухи сократить расстояние, разделявшее их все эти годы.

— Не знаю, — ответила Изабель, отхлебнув напитка, который был кислым и сладким одновременно. Ей лишь однажды в детстве разрешили его попробовать по случаю какого-то праздника, и даже сейчас эта наполненная до краев чаша казалась ей чересчур большой. — По крайней мере, до весны. Вильгельм не рискнет переплывать море еще раз зимой. — Она выглядела печальной. — Думаю, заговори я об этом сейчас, он вообще согласился бы остаться здесь до конца своих дней, лишь бы чувствовать твердую землю под ногами.

— Но это только к лучшему, поскольку он задолжал этой земле нечто большее, чем проходящие причуды, — Аойфа пригубила свою чашу. Изабель была поражена, увидев, с какой легкостью ее мать пьет медовуху. Она уже три раза отпивала из чаши, как будто в ней была обычная питьевая вода. Ей это, очевидно, было не в новинку.

— Расскажи мне, — сказала Аойфа, заново наполняя свою чашу, — что за человек твой муж?

Изабель одарила мать долгим взглядом:

— А ты разве не слышала, что о нем рассказывают?

Аойфа фыркнула:

— Разумеется, многие истории пересекают море и достигают ирландских берегов, но кто скажет, что в них правда, а что вымысел? Я слышала, будто он великий воин, чьи люди последуют за ним хоть в пасть самой смерти, если он позовет. Твой отец тоже был таким, но это не всегда к добру. Он похож на твоего отца?

Изабель заметила, как напряжена рука, которой ее мать подняла чашу, и нечто, граничащее с враждебностью, в ее небесно-голубых глазах.

— В каком-то смысле, наверное, да, но не мне судить, я мало помню отца. Он умер, когда я была совсем маленькой.

Уголки губ Аойфы опустились вниз.

— Смерть ходила за ним по пятам, — произнесла она с тоской. — Когда выходишь замуж за воина, все равно что становишься частью его багажа.

— Однако он умер в своей постели, я это помню.

Тишина, все ходят на цыпочках, в желудке ком от ощущения какого-то приближающегося ужаса; они стоят возле постели, рука отца горячая, как при лихорадке, щеки ввалившиеся, пунцовые, взгляд затуманенный. Ужасающий запах фальши. Женщины причитают и отстригают пряди своих волос… О да, память была здесь, только и ждала часа, чтобы всплыть на поверхность с глубины, куда Изабель так долго ее прятала.

— Да, — так же печально сказала Аойфа, — от раны, полученной во время сражения, которую никогда как следует не лечили. Однажды она нагноилась, началось заражение крови, и за неделю я стала вдовой. Однако твой муж, похоже, станет вновь крепким, когда морская болезнь окончательно отступит; должно быть, его копье из крепкой стали, раз он дал тебе шестерых детей.

Трудно было понять ее тон, возможно, он был немного сварливым.

Изабель покраснела.

— Я не могу рассказать тебе, что за человек Вильгельм, — ответила она, пытаясь сохранять достоинство. — Тебе нужно самой это понять.

Аойфа погладила ее по голове.

— Ну, я надеюсь, что он находчивый, сообразительный и готовый держать свою храбрость в узде. Потому что многие лорды станут упираться, оказавшись в его ярме. Некоторые из бывших рыцарей твоего отца уже недовольны вашим приездом, — она взмахнула рукой: мол, пусть идут, куда хотят. — А, тебе это знать не надо. Если бы ты хотела об этом услышать, ты бы уже давно приехала в Килкенни.

Изабель выпрямилась, задетая словами матери, в которых была доля правды.

— Нам нужно было думать не только о Ленстере, — защищаясь, произнесла она. — В первые дни нашего брака Вильгельм помогал управлять страной в отсутствие короля, который был в крестовом походе, а потом он был одним из его командиров в Нормандии.

Аойфа презрительно хмыкнула.

— А, — сказала она, — значит, у твоего мужа нормандское сердце, а не ирландское.

— Мой муж рискнул переплыть Ирландское море на пороге зимы, чтобы попасть сюда, — осуждающе сказала Изабель. — Ты его не знаешь.

— Я, может, и не знаю, — раздраженно произнесла Аойфа, — но глаза у меня есть. Твой отец прожил здесь всю жизнь, а Вильгельм Маршал оказался в Ленстере по долгу службы и для того, чтобы убить время, а не потому что он любит эту землю или хочет остаться здесь подольше.

— Он исполнит свой долг, мама, — ответила Изабель, — и перед Ирландией, и перед тобой, вложив сюда почти все, что может. Он человек, достойный уважения.

Не найдя других аргументов, Аойфа слегка пожала плечами и надула губы:

— Что ж, раз ты так говоришь, я пока поверю тебе.

Изабель подумала о матери. Была ли она такой же острой на язык и придирчивой раньше? Это было так давно, и Изабель тогда была ребенком, с детским восприятием мира.

— Ты говоришь, что мы не хотим знать о трудностях, с которыми нам предстоит столкнуться, но тут ты не права: мы хотим о них знать, и это одна из причин, по которой мы здесь. Нельзя намекнуть о таких вещах, а потом замолчать. Расскажи мне все.

Аойфа мягко улыбнулась:

— Вот в благовоспитанной нормандской даме заговорила моя ирландская дочь. Значит, ты не боишься ступить ко льву в пасть?

Изабель потянулась к своей чаше.

— О, мама, страхов у меня хоть отбавляй, но зная, чего бояться, я смогу с этим справиться.

Аойфа подоткнула подушку себе под спину и уселась на стуле поудобнее.

— Тебе, должно быть, известно о человеке по имени Мейлир Фицгенри?