— Что значит «родиться в рубашке»? — пожелал узнать Ричард.
— Это означает, что ты появляешься на свет в том же мешке, в котором лежал внутри материнской утробы, — объяснила ему Изабель. — И это значит, что ты никогда не утонешь.
Какое-то время он был в замешательстве, переваривая услышанное, а потом пришел к логическому заключению:
— То есть мы утонем?
— Нет, конечно, — сказала она, больше надеясь на это, чем убеждая его. — Бог нам поможет, если мы Ему помолимся.
Вильгельм поднялся из своего скрюченного положения, и Изабель протянула ему руку. Его ладонь была липкой, а обычно сильное, крепкое рукопожатие слабым и дрожащим. Ее охватил страх — не за их будущее, а за Вильгельма. Можно ли умереть от морской болезни? Он сглотнул и попытался что-то сказать. Изабель склонилась ближе к нему, стараясь разобрать его слова.
— Если мы… если Господь нас сохранит… я клянусь, я построю Ему церковь, где мы все будем лежать ниц, чтобы благодарить Его за Его милосердие, — он несколько раз судорожно проглотил слюну, а потом его вырвало.
Изабель сжала его пальцы в своей руке, чтобы показать, что она его поняла.
Всю ночь пассажиры молились, а яростные волны и порывы ветра продолжали набрасываться на «Святую Марию». Команда делала все возможное, чтобы они неслись, обгоняя шторм и не выходя из ветра, иначе они бы камнем пошли на дно. Голоса капелланов становились надтреснутыми и осипшими. Все старались держаться вместе, измученные, напуганные и окоченевшие.
Наконец с рассветом ветер утих и изменил направление: теперь он дул на восток. Сквозь всклокоченные, как ведьмины волосы, облака поднялось жемчужное солнце, и море успокоилось, превратившись в угрюмую серую гладь. «Святая Мария» качалась на волнах, как портовая шлюха после ночи, проведенной с новыми матросами. В ее мачте оказалась глубокая трещина, паруса превратились в лохмотья, а в обшивке там и сям, где наросшего мха и ветоши было поменьше, появились протечины. Измученный экипаж вычерпывал озера воды, плескавшиеся в трюме, но корабль был жив, хоть и при смерти. Вильгельм был не в состоянии делать что-либо, он мог только лежать под одеялом и дрожать, а вот Жан Дэрли и еще пара рыцарей помогали вычерпывать воду, как и Ричард, чей страх при дневном свете и улучшившейся погоде стремительно отступал. В качестве ковша ему вручили глиняный горшок для жаркого, и он с готовностью уселся вычерпывать воду.
На закате того же дня при ветре, угрожавшем снова усилиться, «Святая Мария» вошла наконец в глубокий канал Бэнноу Бэй и уткнулась в берег под скалами. Спотыкающейся походкой ступив на берег, скорее мертвый, чем живой, Вильгельм упал на колени, сгреб полные кулаки зернистого песка и снова поклялся Господу, что воздвигнет в Его честь церковь, за то что Он позволил кораблю дойти до берега и сберег пассажиров и экипаж. Остальные последовали его примеру; Изабель сошла на берег последней, настолько ошеломляющим и удивительным ей казалось то, что она снова очутилась на земле, где родилась, после семнадцати лет, проведенных на чужбине. Вдруг это оказалось реальностью. Морское путешествие завершило переход от «когда-нибудь» к «прямо сейчас», и, когда она наконец опустилась на колени, ее лицо было залито слезами.
Замок Килкенни, охранявший брод через реку Норе, представлял собой крепость из строевого леса, защищенную частоколом и массивными деревянными воротами. Право собственности на эту крепость было неотменяемым. Во время какой-то стычки двадцать восемь лет назад она сгорела дотла и была впоследствии заново отстроена, но прежней оборонной мощи ей вернуть не удалось.
Вильгельм, все еще приходивший в себя после пережитых ужасов, был слаб, как котенок. Рвота прекратилась, но желудок был измучен постоянными спазмами, горло саднило, а при мысли о еде внутри все по-прежнему переворачивалось. В этом состоянии он оценил укрепления и их недостатки, но дела ему до этого не было. Конечно, что-то нужно было предпринять, но позже, не сейчас, когда он едва мог усидеть на лошади, удерживая в руках поводья, не говоря уже о том, чтобы брать на себя бразды правления. Даже вылезти из седла было почти невозможно, но он настоял на том, что справится с этим сам, досадливо отмахнувшись от рыцарей, желавших ему помочь.
Во дворе крепости его встретил Реджинальд де Кеттевиль, его поверенный. Вильгельм послал его в Ленстер, чтобы тот сделал предварительный осмотр земель. Это было более десяти лет назад. Вильгельм прекрасно сознавал, что этот человек больше не может справляться здесь с делами, это было все равно, что выставлять дворового щенка против волка. Просто надо было послать кого-то, закрыть кем-то брешь. Как и сама крепость, де Кеттевиль был крепок, но уже не соответствовал требованиям.
Де Кеттевиль взволнованно приветствовал их. Он говорил очень быстро и то и дело заикался. Вильгельм, едва понимая его, отвечал монотонно.
— Я уверена: что бы вы нам ни предложили, это подойдет, — тактично улыбнувшись поверенному, вмешалась Изабель. — Все, что нам сейчас нужно, — это тепло и отдых.
Чтобы ее слова прозвучали убедительнее, она положила руку на плечо Махельт, у которой лицо было землистого цвета; девочку била крупная дрожь.
— Да, миледи, разумеется, — и он, с пылающими от смущения ушами, повел их вдоль длинного деревянного здания с крытой соломой кровлей и низкими свесами. Оно напоминало старое английское феодальное поместье: потолок подпирался изнутри деревянными балками, которые к тому же разделяли комнаты. Посреди зала на торфе и дерне горел в очаге огонь, а высоко над углями висел котел, из которого доносился аромат корений и лука. Слуги в знак уважения прервали свои дела, когда де Кеттевиль провел прибывших к стене в конце зала и через дверь дальше в личные покои. Комната обогревалась жаровнями с торфом. Вдоль белой оштукатуренной стены помещения тянулось полотно с изображением какого-то сражения. В дальнем конце комнаты между двумя пестро раскрашенными колоннами стояла массивная кровать, устланная волчьими шкурами и красными шерстяными покрывалами.
Де Кеттевиль начал что-то говорить, но осекся и поспешно поклонился.
— Миледи, — пробормотал он.
Вильгельм обернулся и увидел вошедшую в комнату женщину. Она была примерно одного с ним возраста, стройная, с ясными голубыми глазами, маленьким, острым носиком и полными губами. Она запыхалась, как будто бежала сюда. Ее правая рука покоилась на вздымавшейся груди, а левой она придерживала подол плаща и платья, чтобы они не касались пола. Ее волосы и шея были живописно укутаны шелковой вуалью цвета слоновой кости. Даже не слушая представлений де Кеттевиля, Вильгельм понял, что смотрит на Аойфу МакМурроу, дочь короля Дермота Ленстера, мать Изабель и бабушку их детей.
Ее взгляд перескакивал с одного пришедшего на другого, приметил Вильгельма, задержался ненадолго на детях и, наконец, жадно впился в Изабель. Затем, тихонько вскрикнув, она бросилась к своей дочери и заключила ее в жаркие объятия, с ее губ между поцелуями и всхлипами срывался поток ирландских слов. Изабель, которой редко предоставлялась возможность выплескивать чувства, разрыдалась и приникла к своей матери.
Наконец, Аойфа совладала с собой и, промокнув глаза концом рукава, отступила назад и перешла с ирландского на нормандский французский, с сильным акцентом.
— Я не думаю, что ты, спустя столько времени, помнишь язык своей матери, — сказала она, и ее голос дрожал от сдерживаемых слез и легкого осуждения. — В любом случае, твой отец никогда бы не позволил тебе на нем говорить.
Изабель покачала головой, слезы все еще струились по ее лицу.
— Всего несколько слов, не больше, — произнесла она всхлипывающим голосом.
Аойфа обернулась к Вильгельму:
— Милорд Маршал, твоя слава бежит впереди тебя.
На этот раз улыбка не достигла ее наполненных слезами глаз, и она не обняла его, а лишь протянула руку для поцелуя.
Он склонился над ней, заметив и золотые кольца, и аккуратно отполированные ногти. Из-за слабого аромата розового масла и ягнячьего жира его желудок снова скрутило.
