– Нравится?

– Да.

Мне уже не казалось, что я совершил ошибку, отправившись с этой женщиной. Она сидела напротив, наши колени соприкасались, а невесомый пух, который служил ей одеждой, здесь еще более выцвел, стал прозрачным; она сидела почти голая, совсем не смущаясь своей наготы, и я понял, что это очень естественно, более того, именно так и следует одеваться, потому что тело ее было изумительно, и мне нравилось смотреть на нее, а ей – наблюдать мое восхищение.

Женщина улыбалась, и в какой-то момент что-то прежнее, холодное вернулось ко мне, и я усомнился… усомнился, правильно ли я поступаю…

Все было хорошо, я понял это по ее улыбке.

– Ну вот, таким ты мне больше нравишься, – сказала Лена. Она протянула мне другой бокал. – Выпей и это.

– Что ты мне даешь?

– Тебе не нравится?

– Очень нравится.

– Это появилось уже после тебя. После того, как тебя осудили. Здесь нужно соблюдать последовательность. Например, после ларба необходимо пить наис. Тогда еще более обостряется острота… ощущений. Теперь этим у нас все пользуются.

– У нас?

– Ну да, в Мечтограде.

– А ты кто? Ты работаешь или из богатых?

– Не работаю, конечно. Я – Ланская, Елена Ланская. Я в Мечтограде всего несколько лет. И конечно, я из богатых. – Она засмеялась, закрыв от удовольствия глаза. Лучистые тени от длинных ресниц легли на кожу…

– Зря ты так открыто вернулся. Надо подумать, что с тобой сделать… Если ты останешься, тебя, конечно, убьют, это бесспорно. Хочешь, вместе завтра же улетим. Достать прогулочную яхту не проблема, утром погрузим все необходимое – и в путь.

– Никуда я не полечу, еще чего. А убить меня не так уж просто. Я должен многое еще выяснить, во многом разобраться. Голова слетит, и не одна, это точно. Но не моя.

– Расскажи, как ты их будешь убивать? – смеясь, спрашивала она. Я понял, что меня поддразнивают, и тоже засмеялся.

– Голыми руками, – вдруг свирепо сказал я и гордо посмотрел на нее. Мы вместе засмеялись.

– Ты красивая, – сказал я, когда о другом уже говорить не хотелось. – Ты такая красивая, что с тобой даже разговаривать нельзя.

– Как это нельзя? – удивилась Лена. – А что же со мной можно делать? – Чертики в ее глазах требовали прямого ответа, но я галантно произнес;

– Тобой нужно просто любоваться, так ты прекрасна!

– Спасибо, – тихо сказала она. – Мне такую глупость еще никто не говорил. За это стоит еще выпить. Ты пей крис. И больше пить не будем. Больше уже не надо.

Крис был пряным и маслянистым. Я не ощущал опьянения. Я только чувствовал громадное облегчение… и ясность. Все было просто и ясно. Мне очень нравилась эта женщина, чьих коленей касались мои колени и чьи глаза пристально наблюдали, нет, топили… я сам тонул в ее глазах. Она была прекрасна!.. вся, вся… совершенна!..

Я чувствовал, как мелко задрожали ее колени. Лена выпрямилась, затуманенно глядя в глубь себя; рука ее медленно тянулась к столику. Когда ставила бокал, тот успел выбить хрустальную дрожь. Я зачарованно смотрел: лицо ее исказилось, закушенная нижняя губа медленно высвобождалась, растягиваясь в отстраненной улыбке. Я понял, что происходит, потому что, почти одновременно, горячая волна (ах! это мои колени дрожали!) поднялась, обжигая и освобождая меня…

Все так просто!..

Лена медленно, словно в забытьи, поднялась и пересела на ложе… Вдруг нахмурилась; тонкая морщинка пересекла брови, недоуменно, сердито нашла меня взглядом.

– Иди же! – почти злобно приказала она…

… Прикосновение к ней стало сигналом… контактный запал, приводящий к взрыву. Я взорвался, и та моя часть, которая (как мне казалось) оставалась холодным наблюдателем, была немедленно сожжена, уничтожена в вихре… Руки… торопливо отброшенная одежда, растаявшая иллюзия ее платья, ногти, рвущие кожу моей спины… все не кончалось, не могло кончиться, сгорало в потоке времени, объятий, поцелуев… и только фрагменты, только окна в темнице безумия; на секунду ее лицо в смертельном обмороке невыносимого наслаждения дало мне передышку, словно зверю, застигнутому за убийством… ненадолго; пальцы ее жили сами по себе – трогали, касались, ласкали… столь мучительно, столь больно, столь совершенно, что ко мне вернулась способность отстранение анализировать, и я молчаливо соглашался с ненужностью самолюбия, стыда, гордости – всех этих пустых напластований глупой цивилизованности… Пусть она опять касается меня вновь и вновь, пусть меня корчит, словно издыхающую тварь, пусть изгибает в судорогах… О! Она не

давала мне покоя, держала в страшном напряжении, я видел ее глаза… Потом отпускала, когда я уже соглашался умереть, отпускала, чтобы самой умирать, содрогаясь в мучительных конвульсиях, и… уходила, запрокинув прекрасное, ангельское лицо… Лишь под утро, когда я уже ничего не осознавал, она позволила мне… Пробежалась пронзительными пальцами… Я словно умер…

Когда я проснулся, Лена еще спала. Занимался рассвет; в спальне одной стены не было, и галечный пляж начинался прямо в комнате. В сотне метров тихо накатывались на берег волны моря, а сбоку, из-за вершин невысоких гор, уже показывался краешек солнца. Косые желтые и алые лучи висели в новом хрустальном воздухе едва рожденного дня, неровно пятная воду, и вершины ближней рощи, и детское лицо спящей женщины. Свежий бриз выстудил комнату, пахло водорослями, рыбой и утром…

Я подошел к гальке, ступил на округлые камешки и прошел метра два, пока не наткнулся на невидимую преграду – дальше шло изображение. Рядом, заставив меня вздрогнуть, пролетела похожая на чайку птица, но крупнее. Лицо обдало ветром от крыльев, хотя я был уверен, что птица ненастоящая.

Я не представлял, что можно жить в такой роскоши.

Я быстро и бесшумно оделся, а потом шел по пустым, просторным залам, где тоже попадались прозрачные стены, но моря уже не было, а был лес и дикая степь, но везде восходило солнце, обновляя утренний воздух светом и теплом нового дня. У выхода пришлось объяснять маске на стене, что я желаю покинуть этот дом и почему желаю. Из-за технического казуса, а возможно, вследствие извращения быстротекущей моды маска стража оказалась вдавленной в стену, поэтому губы у настенного лица обращались к кому-то в глубине, а не ко мне. Это было странно и неприятно, но пришлось стерпеть; дверь открылась только после того, как я назвал свой личный помер.

А па улице немного погодя рядом со мной остановилась черная литая машина, оказавшаяся полицейским экипажем, взмахнула крылом дверцы, и без лишних слов мне было приказано сесть в кабину.

Изнутри все было прозрачным, как в модуле вчера, даже кресла, так что казалось, шестеро людей в неудобной, полусогнутой позе просто рассекают низкие облака, следуя неведомым маршрутом. Впрочем, я вовремя вспомнил, что снаружи нами нельзя полюбоваться.

Машина резко пырнула на крышу одного из прямоугольных, подпирающих небо громадин и тут же утонула внутри. Через несколько секунд грузовой лифт доставил нас к месту назначения, машина всполошенно взмахнула крыльями дверок, и с обеих сторон мы вышли.

Меня немедленно и грубовато обыскали. В одном из карманов нашли карточку идентификации, которую я вчера уже предъявлял полицейскому. Кто-то громко прочел имя: Орлов Николай Иванович. Еще кто-то сверил изображение с моим не совсем отдохнувшим лицом. И усталость ли от бессонной ночи, а может, вызванное ненавистным мне полицейским окружением выражение лица, так поразительно похожее на фото, но слух немедленно разнесся по гнусному зданию, и, пока шли к нужному кабинету, нас сопровождал шепот: Орлов, Николай Орлов, Орлов.

Мы проходили по коридору мимо множества открытых взору залов, где кишмя кишело полицейской братии. Все толкались, беседовали друг с другом, жужжали, словно насекомые. Высоко над головой плыли блуждающие светильники, похожие на мерцающие облака, а иногда – на многогранные глыбы из хрусталя.

Слава богу, нам не приходилось протискиваться: слух обо мне раздвигал толпу.