Проснувшись утром, я некоторое время лежал в постели, щурясь от света, который чуткие датчики моего состояния немедленно включили, стоило открыть глаза. Говоря утро, я подразумеваю условное время, потому что планетоиды располагались вне ближайшей солнечной системы и цикличность внутреннего времени традиционно определялось земными условиями.

Утром по всему городку включали свет, десятки тысяч паломников с множества непонятно каких планет постепенно пробуждались, шли на предписанные процедуры, вроде той, что провели вчера с нами, – жизнь текла.

Мы находились здесь уже третий день, и не скажу, что нас заставили долго ждать. Не трогали только первый день, давая отдохнуть и осмотреться.

Это был небольшой городок, крытый куполом защиты. И полупрозрачный купол был единственной преградой, мешавшей космосу вобрать нас. Впрочем, все зависело от точки зрения; стоило в легких скафандрах выйти за пределы купола – а мы собирались это совершить сегодня, – космос оказывался вокруг тебя.

Я посмотрел в экран, имитирующий сейчас окно, и увидел море, брызги воды, пену, близко проносящиеся на скорости гребешки волн. Полная иллюзия, что смотришь в иллюминатор. Внезапно окно пересекла леска, и тут же появилась, ударив хвостом по стеклу, только что пойманная красновато-золотая рыба.

Я встал, захватил халат и пошел в душ. Воды здесь, как и всего прочего, было вдосталь. Мозг либо его управляющие наладили вполне комфортную жизнь.

Едва я успел одеться, пришел Семен Кочетов. Он сел в кресло и уставился на меня своими холодными серыми глазами.

– Меня послали за вами. Общее собрание решило завтракать в ресторане. Тут рядом, кстати. Он помолчал и спросил:

– Как вам здесь?

– А никак. Я все равно ничего толком не понял.

– А я понял. Нас опять поймали в ловушку.

– Ну, я бы так не говорил… – промямлил я, пораженный отчаянием, прозвучавшим в его голосе.

– Бросьте. Как дергали нас за ниточки, так и продолжают: любовь, родина, долг, ответственность… Вот возьму и устрою в своем мире глобальную войну до последней капли крови. Чтобы все против всех. Подолью побольше черной ненависти, и посмотрим.

– А жить как тогда? – довольно глупо вопросил я.

– А это и будет жизнь.

По голубому куполу ползло земное солнце. Все, что касалось внешней атрибутики, – то эталоном здесь служила Земля. Мы с Семеном прошли по небольшой тенистой улочке, обошли толстую липу и вышли к летнему ресторану, разбросавшему столики и кресла прямо на обочине дороги. Впрочем, транспорт в городке отсутствовал за ненадобностью, везде бродили пешеходы, диковато, но приветливо оглядывая друг друга.

Как мы уже знали, конвейер работал быстро и времени прохлаждаться здесь не давали; три-четыре дня – и отправляйся к себе домой. И уверен, большинство, как и я, так ничего и не поняли в этой божественной неразберихе.

Нам соорудили большой круглый стол. Был и Илья, которому, пока не будут регенерированы ноги, сделали нечто вроде протезов с гравитационной подпиткой. Двигался он как и раньше, и у меня отлегло от сердца.

Мы все чинно поздоровались, расселись и некоторое время были заняты выбором блюд. Только Марго раздраженно поинтересовалась:

– Так мы идем сегодня на экскурсию? Муж ей ответил подчеркнуто заботливо, чем заставил подозревать себя в плохом настроении супруги:

– Конечно, дорогая, мы же договаривались.

Я не совсем еще осознал всю колоссальную мощь перемен, обрушившихся на нас. Будучи одинок и внутренне сопротивляясь озарениям сознания как явлению только мешающему жить, я еще не понимал, что статус Бога-Создателя, одаривая нас новой, фактически бессмертной жизнью, безвозвратно разлучал с прежней. И наши замужние пары, конечно же, будут разлучены, хотя бы вначале, пока условия существования в личных вселенных не станут ясны; с ходу же попасть в мир супруга было страшно.

Но настроение было все равно прекрасное, и, откинувшись на спинку кресла, потягивая горячий крепкий кофе, перемежая глоток с затяжкой обнаруженной здесь сигареты, я вбирал все: и стойку робота с живым улыбчивым лицом, и столиких вокруг, редко занятые одиночками, и красную брусчатку на псевдопроезжей части дороги, и дрожащую пятнистую тень на панелях сиреневых домов от распяленных листьев каштана или подобного ему дерева.

Пробежала совсем невозможная здесь маленькая беспородная собака, остановилась возле нас, осмотрела каждого и безошибочно подошла к хмурому майору Михайлову (цивилизация живо напомнила старую расстановку должностей), который машинально протянул ей кусок недоеденного мяса, деликатно снятый с ладони.

Катенька подставляла лицо иллюзорному солнцу, гревшему, впрочем, по-настоящему, и, глядя на нее, я представил совершенный мир, где эталоном совершенства будет она, королева, богиня, чудо!

Малинин хихикнул, и все посмотрели на него.

– Извини, Кирилл, – сказал он Исаеву, – но я подумал, что ты сам срубил сук, на котором всю жизнь сидел; как ты теперь будешь бороться против власти?

– Ты тоже меня извини, Виктор, но не пошел бы ты подальше. Не видишь, и без тебя тошно.

– А по-моему, все хорошо, – сказал веселый философ, – мы даже в гостях сможем бывать друг у друга. Если захотите, конечно

Покончив с едой, мы поднялись и, сверив маршрут с объяснением бармена, двинулись по увлажненной кем-то мостовой к пункту выдачи прогулочных скафандров. Скафандры представляли собой пояс с эмиттерами (в просторечии аккумуляторами), который мы тут же надели поверх брюк, а дамы закрепили на талии чудных платьиц, регулярно менять которые они умудрялись даже здесь. Довершил скафандр обруч для головы, в момент активизации превращавший каждого в христианского святого с нимбом.

Там же на пункте проката был и выход, куда мы и прошли, прежде насладившись святостью наших голов.

И тут… нет, мы знали, что планетоид покрыт или состоит из кристаллов, даже видели что-то при посадке, но здесь, воочию!.. Мы благоговейно молчали, застыв… Как можно передать словами, как описать!.. Грани, блеск, гигантские плоскости… Вся поверхность была в кристаллах, светящихся под искусственным солнцем купола, а возможно, и собственным светом. Большие, как небоскреб, и маленькие, крошечные, которые сотнями можно было бы поместить в ладони. Нас уже предупреждали, что все они сросшиеся – кристалл в кристалле – и лучше не пытаться отбивать. И цвета!..

Сначала опаловый, наилегчайший, сверхтонкий, и бесконечность небесного, молочно-голубоватого, а в нем желтизна, тоже размытая, с радужным отливом, и темнее… темнее. А когда уже видишь эту размытость или белизну – не понять, сразу розовое, дальше алое, красное, почти синее, до горизонта. И все светится: сверху, снизу, везде. Пространство, сотканное из солнечных нитей, – все видишь, чувствуешь, осязаешь…

Я оглянулся на друзей: все стояли замерев. Даже Исаев, даже Кочетов, и выражение лиц, вкупе с энергетическим нимбом на головах, напрямую сопроводили меня в лингвистический рай, нирвану которого нарушила Катенька (Катенька!).

– А ведь здесь можно и умереть, прямо сейчас! Зачем жить, когда…

Она не договорила, но и своей недоговоренностью сумела выразить общий восторг, немое благоговение…

– Я теперь вижу, – сказал наш философ, – что только таким и должна быть кузница Богов. Я имею в виду место, где их выпекают, как пирожки.

Мы еще побродили, недолго, правда. Виктор тайком попытался отломить карандашик кристалла, не удалось, ну и ладно.

Экскурсия ли, может, еще нажатие каких-либо тайных пружин, не важно, но настроение наше, не радостное с утра, выровнялось; мы даже беспричинно улыбались друг другу, ловя случайный взгляд, и я подумал, что если бы этой прогулки не было, ее надо было бы придумать, – банальная мысль, словно старые чертежи давно построенного здания.

Что было дальше? Не помню… До самого разъезда мы так все друг с дружкой ни о чем и не потолковали, не сговорились насчет будущих встреч. Я был поражен не столько отсутствием печали – ведь расставались, возможно, навсегда, – сколько чисто-сердечнейшей естественностью оживления, ибо и тогда, да и теперь я все еще не осознал до конца простую истину, что сам тоже кукла, в которую кто-то впрыскивает вовремя эликсир печали, радости, горя – всего, что надо кукловоду; и все мы довольны, принимая чужую волю за собственную чудную окраску чувств – радость, любовь, экстаз, – идя тем самым на компромисс, который и делает возможным наше существование.