Екатерина II, решая проблемы Российской империи, уверенно использовала немецкий фактор. Чтобы заселить неосвоенные восточные и южные окраины империи, она специальными манифестами от 22 июля 1763 г. и 4 декабря 1768 г. положила начало немецкой земледельческой миграции в Россию, пригласив немецких крестьян из Гессена, Пфальца, Баден-Вюртемберга. Этот проект Екатерины II отвечал интересам обеих сторон: и России с её огромными неосвоенными территориями, и немцев, которых гнала с родины материальная нужда, безземелье, произвол феодалов{299}.
В первый этап немецкого переселенческого движения (1763–1774 гг.) подавляющая часть прибывших немцев осела в Саратовской губернии. Во второй этап (1801–1820 гг.) основная масса немецких колоний возникла в Херсонской, Екатеринославской, Таврической губерниях, в Бессарабии и Закавказье.
Приток в Россию немецких крестьян объяснялся привлекательными условиями приёма. Так, колонисты пользовались в Российской империи свободой вероисповедания, имели внутреннее самоуправление, освобождались на определённый срок от налогов, от рекрутских наборов[79], имели кредиты на обзаведение, располагали большими земельными наделами (в среднем 60 десятин на семью), находившимися в удобных для проведения торговых операций местах.
Указом Александра I от 5 августа 1819 г. всякая земледельческая иммиграция из Германии была запрещена, и весьма ограниченный приток новых земледельческих переселенцев регулировался специальными разрешениями.
Однако обычная иммиграция не прерывалась. Российская империя действительно была привлекательной для немцев иммиграционной страной. В период 1861–1900 гг. превышение притока мигрантов из Германии в Россию над оттоком составило 1,1 млн. человек. Немцы селились в Царстве Польском, Прибалтийском крае, Нижнем Поволжье, Новороссии, Петербурге. В небольших количествах они разместились, в сущности, во всех губерниях и районах Российской империи. Многие из них обрели в России родину. Одни обеспечили себе в России спокойную и зажиточную жизнь в качестве земледельцев, ремесленников, врачей, аптекарей, булочников, кондитеров, предпринимателей. Другие оставили заметный след в истории России как государственные деятели, политики, военачальники, учёные, врачи, люди искусства. Достаточно назвать такие фамилии: Бенкендорф, Нессельроде, Беннигсен, Клаузевиц, Тотлебен, Дибич, Врангель, Витте, Эйлер, Крафт, Крузенштерн, Беллинггаузен, Миллер, Цепелин, Клодт, Фонвизин, Грот, Даль, Греч, Корш, Коцебу, Рерих и др.
Вся Россия знала доброго доктора Гааза — тюремного врача, истратившего все свои личные сбережения на помощь заключённым и каторжникам. О докторе Гаазе с особым теплом вспоминал Ф.М. Достоевский в своих «Записках из мёртвого дома». Вообще, немцы были довольно частыми героями и персонажами произведений русской литературы. Это свидетельствует об их роли в русской жизни, а также о значительной численности их диаспоры.
Когда возникла необходимость заселить неосвоенные регионы Западной Сибири, а также интегрированные в состав Российского государства пустующие земли казахских степей и Туркестана, новая переселенческая волна втянула в себя и немецких колонистов, осевших в европейской России. Покидать старые колонии большинство немцев заставлял земельный кризис, возникший в связи с ростом рождаемости. Во всяком случае, немецкие колонисты займут заметное место в переселенческой истории и экономическом освоении Западной Сибири и Казахстана[80].
В исторически сложившихся местах компактного поселения немцев колонисты жили в относительной изоляции не только от других народов, но и от других немецких переселенцев, что объясняет сохранение ими религиозных, культурных, диалектных особенностей тех немецких княжеств, из которых они в своё время иммигрировали в Россию. Там, где немцы жили численно небольшими группами в контакте с другими народами, прежде всего русским, усиливался процесс их языковой и этнической ассимиляции. В особенности это относится к городским немцам. Важным фактором приобщения немцев к русскому языку стало распространение на них в 1874 г. всеобщей воинской повинности.
Переселение немцев в Россию, на русскую почву дало в итоге такой самобытный этнический феномен, как российские немцы, которые синтезировали в себе качества русского и немецкого народов. В основной своей массе российские немцы принадлежали к крестьянскому и мещанскому сословиям, входили в качестве важного качественного компонента в трудовые ресурсы России и серьёзной угрозы для территориальной целостности империи не представляли.
Иначе обстояло дело с остзейскими немцами, завоевавшими в начале XII в. Прибалтику, согнавшими туземцев с занимаемой ими земли и сохранившими свой средневековый статус победителей и господ до начала XX в. Бароны-землевладельцы принадлежали к дворянскому сословию и благодаря этому входили в состав имперской элиты. В большинстве своём они служили лично царю, а на прибалтийские земли смотрели сквозь призму средневековой традиции, т.е. как на своего рода лен, полученный от государя за верную службу. Конечно, многие из них, служа царю, служили и России, но до известных пределов, т.е. если это не затрагивало их привилегий и немецкого характера края. Прибалтику они считали немецкой землёй, хотя находились там в меньшинстве (по переписи 1897 г. немцы в Эстляндии и эстонских уездах Лифляндии составляли 3,5%), и столетиями работали на обособление её (культурное, языковое, религиозное, политическое) от России. Этим духом обособления от России и даже презрения к ней они стремились отравить души своих прежних рабов — эстонцев и латышей, сделав их своими союзниками в борьбе против «обрусительной» политики центра. Хотя каждая из сторон, т.е. и немцы, и туземцы, выросшие на немецкой почве, играла свою собственную игру, однако в любом случае она была во вред России.
Первым забил тревогу Юрий Самарин ещё в 1848 г. («Письма из Риги»), а затем в 1868–69 гг. (серия выпусков «Окраины России», статьи в газете «Москва», в которых, в частности, указывалось «на неминуемые последствия постепенного упадка доверия к России в тамошнем простонародии»).
Главным оппонентом с остзейской стороны выступил профессор русской истории в Дерптском университете Карл Ширрен, читавший свои лекции по-немецки, превозносивший всё немецкое в России и считавшийся в своей среде «публицистом, не имевшим себе среди остзейцев равных». В своём ответе Самарину{300} он, в частности, заявил: «Почва, на которой мы стоим, принадлежит Царю, Империи и нам, но отнюдь не народу Вашему… Временно и условно российское господство в Прибалтике, а не привилегии балтийских немцев». (Примечательно, что в современной ФРГ действует общество Карла Ширрена, которое ежегодно проводит День Карла Ширрена как День прибалтийской культуры.)
Вслед за Самариным в спор с остзейцами включились редактор «Московских ведомостей» Михаил Катков и представители славянофильского направления в русском общественном движении во главе с Аксаковым[81].
Под впечатлением революционной смуты 1905 г. в Прибалтийском крае профессор А.С. Будилович произнёс следующие полные отчаяния и надежды слова: «На заре европейской истории всё Балтийское море называлось Венетским, т.е. Славянским или Славянолетским. Ещё в XIII в. даже южные побережья его, на протяжении от Гданска до Любека, заселены были славянами. Теперь они онемечены. Осталась в руках славян лишь небольшая восточная часть Балтийского побережья, по линии от Торнео до Полангена. Ужели мы не приложим всех усилий, чтобы обеспечить за Россией, за Славянством хотя этот клочок его заветного достояния? Не для Петербурга лишь, но и для всей Империи это побережье необходимо как свет и воздух, как единственный свободный выход на простор океана. Ужели мы дозволим отрезать этот выход, станом ли то вооружённых союзников или системой инородческих автономий?»
